— Какой танец?! Ты не знаешь, что восхищает мужчин?!
Балерины заиграли телами, запрыгали. Что это было? Разгул необузданных страстей или полёт неукротимого духа? Не поймёшь. Почему-то хотелось всплакнуть.
— Смотри, не пропусти! — толкнула его собеседница. На маму она никак не тянула. — Гляди в оба!
Одна из девочек подпрыгнула и зависла в воздухе. На самом ли это деле? Она грациозно повернула голову к маме и подмигнула. Потом сделала ножницы. Или шпагат. Поиграла плечиками и мягко опустилась на сцену. Спланировала, как бумажный самолётик.
— Это у неё от меня, — сказала мама.
— Вы тоже так умеете?
— Нет, не пробовала, боюсь высоты. Побаиваюсь. Немножко, — соблазнительно, не по-матерински водила глазами. — Но для вас…
Неужели взлетит?!
Проснулся он от сквозняка. Солнце сентября сияло всем: сытым и голодным, богатым и бедным, тем, кто только родился, появился на свет божий, и тем, кто собрался в мир иной, но подзадержался, был ещё тут. Лучи пронзили его, прошлись по закоулкам, озарили, очистили, обновили. И только один заблудший лучик, как потерявшаяся овечка, мотался по нутру, не покидал.
Какой ты, Старый Пруд, при свете дня? В чисто поле брошена дюжина домов, аптека, улица, фонарь. Непривычно пусто, и непохоже на город. Фонарь изогнут у основания, наклонён, как Пизанская башня. Архитектурное па или па хулиганов? И тут и там — следы, значит — живут. Чьи следы, собаки, или её друга — человека, принюхиваться не стал. Что-то вроде парка, тротуар. Редкие люди. Шествуют гордо. Старых нет, не видно и пожилых. Молодые, юные лица. Несут достойно. Как новый костюм, которым дорожат. Как новые туфли, о которых ещё не забыто. Вспомнил великого: «Есть разница, где жить». Вино, водка. Гастроном. Метаболизм. Вино и водка, теперь уже отдельно. Игрушки и — о! — кинотеатр «Пыль». И ещё с десяток пятиэтажек. Где-то здесь живёт принцесса.
Он дошёл до трамвайной линии. Весёлый красный трамвайчик бежал на завод, а другой трамвайчик, такой же бодрый, совсем не утомившийся, бежал с завода. Они были красивыми, более живыми, чем люди. Солнечные лучи так старательно очищали пространство, что было видно, страсть как далеко. Только сквозняк не проходил.
4. Повторения
Над Толедо собиралась гроза.
— Можно поговорить с вами? — спросил незнакомый старик, который появился откуда-то сбоку.
— Легко, — ответил Эль Греко. Он сидел на дубовом пеньке и почти растворился в природе. Незнакомец вернул его к себе, оторвал от неба. Приближалось светопреставление. Господь устраивал его для своих подданных. — Присаживайтесь.
— Вы говорите, как мои внуки. И откуда только этот жаргон?
— Не хотят быть похожими на старших, думают, дюжина-другая слов что-то меняет.
— Вы совершенно правы, сеньор. А сколько вам самим-то будет?
— Да я не знаю.
— Вы, наверно, шутите. Вот мне шестьдесят шесть, помирать скоро, а так не хочется. Жил бы и жил без конца. — Старик присел на соседний пенёк. Ещё один, третий, оставался пустым. Над городом, сверху, над холмами, тучи сливались друг с другом, заволакивали небо, закрывали его от света; старик и художник, казалось, сидели в первом ряду театра, не хватало только самого Бога, он мог бы присесть рядом, на свободный пенёк, и спросить: «Ну, каково? Нравится?»
— Вы, правда, не знаете, сколько вам лет?
— Правда, но я всегда могу посчитать, ведь память у меня хорошая и день рождения помню. Да и арифметика — наука нетрудная.
— От печки, значит, пляшете. И свой возраст в себе не носите?
— Наверно, не ношу. Пожалуй, что да. Ловко вы придумали.
— А мне часто кажется, что зажился. Да оно бы и ладно, только вот вроде чего-то главного не сделал, что-то упустил из виду, вроде как жил не так, не ту жизнь прожил. Вот в чём загвоздка. И вины никакой не чувствую, а вот какое-то недовольство осталось.
— Так недовольство можно выбросить из головы, или из души, где оно там застряло.
— Да не выходит.
— Вы построили дом? — спросил художник прямо.
— Ещё какой! Вон тот, — показал пальцем. — На радость друзьям, на зависть врагам. Дворец — не дом.
— И сына вырастили?
— И сына, Мигеля, и дочку в придачу, Санчику, и внуков полно. — Дети на загляденье, слова плохого сказать не могу, и внуки радуют от зари до зари.
— Так, может, вы дерево забыли посадить?
— Да что вы, как можно, не одну какую-нибудь чахлую оливу, рощу целую посадил.
«Может, не тот сорт?» — хотел пошутить художник, но спохватился. То, что говорил этот незнакомый человек, было крайне важно для него, и с шутками надо поосторожней, надо попридержать язычок.
Над Толедо громыхнуло.
— Правду говорите, — подтвердил Эль Греко знак Всевышнего.
— Может, не тот сорт? — спросил старик. Или подумал вслух. — Жил, как песню пел. А вот пришло время, и кажется, что пел с чужого голоса.
— У меня такое тоже бывает. Рисуешь, душа поёт. А закончишь, присмотришься, всё это уже было.
— Повторяется всё. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит, — сказал кто-то невидимый, с третьего пенька. Или это показалось.
Брызнули первые капли дождя, крупные, увесистые или меленькие, как песчинки, незнамо, ни старик, ни художник, их не заметили.
— Вы с нами? — осмелился спросить художник.
— Я над вами, — поправил его пенёк.
— Так дайте знак.
Над Толедо загрохотало.
— Кто Вы? — спросил старик.
— Я — вездесущий, бессмертный, почти всё знающий. Хотите ещё знак?
— И хочу, и боюсь, — сказал старик.
— Я — тоже, — подтвердил Эль Греко.
— Как надоели мне эти знаки, — сказал пенёк, — эти чудеса, фокусы-покусы. Отойдите в сторону, подпалю этот пенёк, потешу дурачков.
Не успели собеседники отойти подальше, как сверкнула молния, вонзилась прямёхонько в пенёк, и он обуглился.
— Мокрое место осталось, — сказал старик.
— А пенёк-то другой, — удивился художник.
— Попало в тот, что выше, — ответил голос. — Немного ошибся. Сейчас вы меня разозлите.
— Нет, нет, нет, — запричитали в два голоса старик и художник. — Не надо злиться.
— Но вижу же, что не верите. Меня ж не проведёшь.
— Так первый же раз, — сказал старик.
— К тому же Вас не видно, — добавил художник.
— Но слышно-то меня хорошо. Вот и верьте.
— Трудно верить одному голосу, — сознался старик.
