Конаково — город наиобычнейший во всех отношениях. К традиционной для российской глубинки проблеме массового пьянства с началом перестройки добавились не менее сложные коммерческо-мафиозные проблемы. «Естественная профориентация» подростков, таким образом, стала заключаться в двух основных альтернативах: водка или наживание денег.
Малый российский город — явление очень жестокое. Он ставит детей едва ли не в полную зависимость от неписаных законов дворовой жизни. Двор здесь означает все. Двор определяет все. От двора никуда не скрыться. Двор в малом городе это даже не авторитет в том смысле, который придают дворовой атмосфере в крупных городах. Это образ жизни, это некая данность. Если в крупном городе для ребенка возможно не знаться с дворовыми сверстниками и ездить через полгорода в какую-то особую школу с французским уклоном, то в малом городе такое просто невозможно. Для провинции нужны особые подходы. Основной опыт религиозного воспитания сосредоточен только в центрах — Москве, Петербурге, Новосибирске. И этот опыт касается только этих городов. Процессы, которые происходят там, совершенно не показательны для России в целом. Особенно в Москве, где без труда можно отыскать необходимое количество приверженцев самой экзотической религиозной системы и составить из них клуб или воскресную школу.
У нас, в Конаково, все наоборот. Здесь все как на ладони, и нам в своей работе с этим приходилось и приходится считаться. Вероятно, в силу этого нам не удалось при построении своей педагогической работы отделаться полумерами и создать некую рафинированную и малочисленную православную структуру. У нас из этого просто ничего бы не получилось. Требовались принципиально другие, более радикальные решения.
Начало нашей работы было обычным. При приходе была создана воскресная школа для детей и взрослых, а также мы стали налаживать контакты со школами и пытаться ввести в них религиоведческие курсы. Занятия проходили вяло, приход пополнялся очень слабо. В школах мы встретили совершенно открытое сопротивление. Не раз и не два священники бывали изгоняемы из школ. Воцерковления педагогов тоже не произошло. Хотя, в конце концов, вместе со школами удалось сделать несколько проектов, особого воодушевления от этого в педколлективах мы не почувствовали. Да, учителя стали иногда заходить в храм, но только как частные лица, а на работе они себя вели совсем по-другому. Даже если у преподавателя возникало начальное желание вместе поработать, то через некоторое время, через 3–4 занятия становилось понятно: начатое дело не выживет — энтузиазм сошел на нет. В чем причина трудностей работы в государственной школе? Вопрос сложный. По-моему, дело в чрезвычайно жесткой безжизненной системе государственной школы. В этих условиях ничто новое просто не удерживается. У педагогов — сильный посткоммунистический синдром. Они панически боятся принять какую бы то ни было новую идейную основу. Слишком сильны в памяти воспоминания о перестроечной растерянности. Поэтому государственная школа изо всех сил делает вид, будто никаких изменений не произошло, все остается по-прежнему. Но время-то идет! Меняется жизнь, меняются ученики. А школа за изменениями не поспевает и потому мало- помалу складывает с себя воспитательные полномочия и оставляет за собой только обучение детей. Эта безвоспитательная позиция взрослых, разумеется, только на руку ученикам-подросткам и всячески приветствуются ими. Оба лагеря таким образом оказываются объединены сильным общим интересом (вернее, отсутствием общих интересов и успокоенностью по этому поводу) и такое положение вещей выдается за нормальное. Новая неписаная идеология государственной школы — это идеология индивидуализма, которая со тщанием оберегается и учениками, и преподавателями. Священник, появляющийся у порога школы, оказывается неугоден всем. Его задача противоположна общешкольным настроениям. Он хочет разбудить совесть, а для людей, не привыкших к самокопанию, это очень и очень неприятно. И даже если от религиоведческого курса не удалось избавиться сразу, то постепенно все обстоятельства сложатся таким образом, что вынудят батюшку отказаться от своей затеи и уйти.
Это сказано не потому, что работу со школами я считаю ненужной — мы и сегодня продолжаем там работать. Но нельзя обольщаться относительно перспектив такой работы и возлагать на нее излишних надежд. По моему мнению, отказываться от сотрудничества со школами возможно только в одном случае — если найдены иные подходы для работы с детьми, если есть возможность создать нечто вне школы и таким образом предоставить детям альтернативные образовательные возможности. Время показало, что сделанный нами выбор в пользу внешкольных форм работы оказался совершенно верным. Со временем в школах к православным стали относиться совершенно иначе, стали сами идти на контакт, признавая силу и жизненность наших начинаний.
Это было время, когда Церковь только что получила возможность вести широкую работу с людьми. Но постепенно первоначальное любопытство к вопросам религии как к ранее недозволенному сошло на нет, и нам пришлось всерьез задуматься о том, как продолжать работу дальше. Совершенно очевидной стала необходимость что-то серьезно менять.
Прежде всего стали думать, что может составить внутреннюю жизнь новой деятельности, чем такая работа может питаться изнутри? Старались проанализировать, что происходит при создании православной школы, воскресной или церковно-приходской, какие ошибки и внутренние противоречия приводят к тому, что жизнь уходит из школы.
А чаще всего бывает так: собираются взрослые, учителя какие-то и говорят: давайте создадим нашу, православную школу, совсем не такую, как обычная! У нас все будет по-особому — все мы братья во Христе и потому будем друг друга любить. Будем учиться пению, рисованию, танцевать, еще не знаю что. При этом совершенно не ставится вопрос, как мы будем это делать: хорошо или посредственно. Взрослых это как бы не волнует, они собрались не ради лавров, а для того, чтобы быть вместе, получить возможность работать среди православных и заниматься чем-то безусловно благим и духовным. Лавры и достижения, напротив, оказываются презираемыми и вменяются в ничто. В этом как-будто проявляется некая особенная церковность и духовность устроителей школы. Но что на самом деле происходит в этой ситуации? В этой ситуации взрослые создают площадку для проявления своей церковной активности. Они создают школу, по сути, для себя, а не для детей. То есть на точку зрения детей никто встать не пытается. Для детей-то вовсе не это важно. Их интересуют совершенно другие вещи. Пока у них нет своего духовного опыта, своих проб и ошибок никто из них не задается целью уйти в затвор. Напротив, мир их очень и очень интересует. Все внутренние познавательные механизмы, заложенные в человеческую личность от рождения, требуют ознакомления и овладения все новыми и новыми сторонами жизни. Так что в применении к детям задача православной школы выглядит совершенно иначе — школа должна предоставить детям насколько возможно более положительную и духовную систему жизненных ценностей, достижений, точек приложения талантов. И мало того, чтобы эти ценности были положительными и духовными. Необходимо, чтобы они одновременно с этим были социально значимыми, то есть признавались другими. Для детей, и особенно подростков, это исключительно важно. И открещиваться от социальной значимости воспитательного процесса — значит закрывать глаза на очевидные вещи. Православное образование просто обязано строиться на такой деятельности, которая позволяет воспитанникам ощущать нужность и важность своих занятий даже в среде людей неверующих. Это очень важный момент и я хотел бы обратить на него внимание. Не нужно говорить, будто абсолютно все, что социально значимо, сугубо безнравственно и никуда не годится. Это вовсе не так. Даже в современном обществе это, к счастью, пока еще не так. К примеру, обретение профессиональных навыков не может быть названо ни бесполезным, ни безнравственным. Во все времена христиане жили и трудились в обществе и от них требовалось, чтобы они умели делать свое дело хорошо. А значит и мы должны спросить себя: как мы собираемся делать то или иное дело? Создаем хор? Отлично! Но, приступая к его созданию, будем помнить о том, что мы несем полную ответственность за то, если какой-нибудь детский светский хор на каком-нибудь фестивале профессионально исполнит «Ныне отпущаеши…», а мы на этом концерте будем лишь беспомощно блеять. Ведь у детей волей-неволей возникнут сомнения: «А зачем мы это делаем? А нужно ли этим заниматься, если мы не можем делать дело на таком же уровне, как вот эти наши сверстники?» Если это произошло — жди беды. Сначала дети, а затем и взрослые постепенно начнут ощущать внутреннюю пустоту такой школы. И чем жить этой «школе во имя взрослых» после этого? Умиление проходит быстро, даже между взрослыми со временем возникают какие-то трения и сложности. А что дальше? Школа оказывается в тупике, она теряет ощущение, откуда брать силы и вдохновение. Вполне понятно, почему в таких условиях возникает упор на зубрежку. Просто другого выхода нет. Зубрежка создает видимость непрерывной занятости, непрерывного процесса. А что остается от веры? Библейская история и еще некоторый налет якобы религиозной сентиментальности? Вот в такой ситуации можно совершенно уверенно сказать: такая школа будет для детей обременительна и бесполезна. Они будут ходить туда только
