Входная, обитая поддельной кожей дверь, имела сразу два глазка на разной высоте, но замка при этом не имела — при желании гость мог в качестве предупреждения постучать по деревянному гонгу деревянным же молотком — и то, и другое аккуратно висело слева на крученых пеньковых веревках, — стучали, однако же, редко, а уж кто стучал, тот, плюнув на гонг, колотил прямо в дверь — тут и кувалда не выдержала бы, вот почему молоток здесь вешали деревянный и гонг раскрашивать считали без пользы — все равно разобьют.
В довольно просторных сенях, если только не были эти сени тамбуром, коридором или, к примеру, холлом, входивший прежде всего видел самого себя, но весьма странного себя, — свой костюм, разъеденный черной молью отсыревшей амальгамы, и мутную серую дыру на месте головы, в центре которой явственно проступал нос, или очки, или воротник, или чёлка, смотря по росту гостя, — именно такое изображение выдавало стоявшее напротив входа высокое, в полторы сажени, напольное зеркало в старинной резной раме если и не черного дерева, то крытой черным китайским лаком, с орнаментом из многозубчатых листьев, где благополучно соседствовали птицы и змеи, основанием же зеркалу служила слева когтистая птичья лапа, а справа довольно увесистая чугунная гиря, почему-то желтая. Полюбовавшись на себя, гость оставлял на циновке уличную обувь и, разместив на вешалке шубу или плащ, смотря по сезону, проходил налево — на общую половину, или направо — на половину старика. Шли налево. Почти все.
Налево можно было зайти к третьему Василию Васильевичу Ло и получить очки для умягчения тещиного нрава, выпросить в долг у Василисы Васильевны Ло пару бутылок натурального китайского картофельного полугара с добавками загадочных китайских цветов и гаоляна, ну, из химчистки у Ивана Васильевича Ло кружева забрать, ну, принять у Василия Ивановича Ло массаж от обоюдоострого прострела или же пронзительный пластырь от хронического насморка, да мало ли что еще врачебное, — в конце концов, духовитого чаю со старой Степанидой Васильевной Ло выпить, или даже настоящей гамыры, да про жизнь поговорить, обсудить рыночные цены и государственные дела, только чтобы про китайские события никогда ни слова. Своей родины Ло боялись. Даже цыган не боялись, у которых Богдан два села перекупил, а потом бесповоротно с Арясинщины выжил. Даже самого Богдана. Зато вот картежника Дэна и прочих великих кормчих боялись не меньше, чем прежде.
А направо мало что было можно, хоть и была правая половина втрое больше левой — размещались там молельня и хлев, почему и звалась она половиной старика, исправлявшего всю жизнь обязанности и священнослужителя, и скотовода одновременно. Звали старика, естественно, тоже Василием Васильевичем Ло. Там содержали китайцы своих дойных черных коз. Ни собак, ни кошек не было — происходила семья Ло из южных провинций Поднебесной, где кошку считают за большой деликатес, а собаки для любых китайцев еда сытная и любимая, хоть на севере, хоть где. Хлевом, несмотря на тщательность уборки, курительные травы и прочие китайские хитрости, вонял весь первый этаж, однако же построить скоту теплое зимнее помещение все не хватало средств, да и устоялось оно так, как было выше сказано, — китайцы привыкли, частые гости тоже, а нечастые либо не имели значения, либо становились постепенно частыми.
До переплыва границы только двое из китайцев знали друг друга — были они, собственно, родными братьями, остальные же познакомились именно что границу переплывая, но старик Василий Ло главою этой маленькой общины стал фактически сразу. Надо сказать, что еще до того вышла в общине одна история. Среди переплывавших границу была девочка четырнадцати, много пятнадцати лет, фарфоровая куколка. Оказавшись в Арясине, оба брата стали на нее претендовать; дошли в свадебных притязаниях чуть не до поножовщины, ходили оба с разноцветными фонарями под глазами, закидывали девушку подарками, какие по карману были, пока не решили бросить жребий, с чем и пришли к старику Василию Васильевичу Ло.
Старик выслушал женихов в молельне и призвал фарфоровую. На вопрос, с кем она желала бы соединить свою жизнь, куколка промолчала, как и прежде молчала на подобные вопросы, задаваемые женихами. Старик думал час, бросал камешки и стебли тысячелистника на циновку, ни на кого не глядя, потом встал, погрозил фарфоровой пальцем и удалился в клетушку, где спал, а женихи остались с носом.
Девочка не пошла ни за которого из братьев, но, чтобы поножовщины в «Гамыре» как-то избежать, стала жить с обоими, — братьев в городе знали, они по очереди ходили на рынок торговать сластями на патоке, и был слух, что один из них — Кавель. Ну, тот самый, который. Братья теперь и вправду любили друг друга, а общую свою жену любили прямо-таки неистово. Родила она от них обоих общего сына, — народ ждал, конечно, двух, да вот не дождался. Был конечно, слух о том, что второй сын был, да вот его первый… ну, как обычно, но получалось, что на этот раз Кавель убил Кавеля прямо во младенчестве! В это уже не верилось, и жил мальчик сразу за двоих законным образом. Он по наследству, уже когда патриарх «Гамыры» умер, стал управлять молельней-кумирней, потому что старик его на всякий случай усыновил. Звали мальчика, понятно, Васей, получился Василий Васильевич Ло Четвертый, заведующий кумирней и посреди кладбища — главный китаец, хотя очень юный.
И в новостройке у отселенной семьи, и в самой фанзе, отчего-то китайские дети в советские времена мерли один за другим. Тогда пришли самые уважаемые китайцы к старику Василию Васильевичу Ло и начали жаловаться: некому будет нас в старости уважать, некому нас пропитать будет. Кинул старик на циновку свои камешки, сказал по-китайски: «Заведите козла, душного, черного козла, да козу не забудьте завести, непременно еще и козу». Завела община козла и пару коз, впрямь на козьем молоке дети жить стали, а не помирать, но взрослым все равно неспокойно было что-то. И снова пришли они к старику, и сказал старик: «Заведите теперь черных свиней». Завели тогда китайцы в фанзе черных свиней, много их завели, бывал теперь на столе по китайским праздникам поросенок под кисло-сладким гаоляновым соусом: повеселели китайцы. Но старик Василий Васильевич Ло поскрипел себе тридцать лет с небольшим, а потом взял да и помер. Вот именно в годовщину его смерти и жгла китайская слободка поминовенные деньги и не давала дышать ни Богдану, ни его чертоварне. Ветер с кладбища дул на восток — пересекал Тощую Ряшку, Безымянный Ручей, а потом оседал всей гарью на Выползове, прямо колдовство какое-то, видать, китайское.
Горело при фанзе, а дым ложился на чертоварню.
Богдан решил, что в конце концов, сменщик у него есть, бухгалтер. А изобрел эту бухгалтерию итальянец Лука Паччиоли. От римлян они происходят, эти итальянцы, и все им никакой дым нипочем, как нанюхались извержения Везувия. Так что сказал Богдан по-итальянски — «Non che piu». Хотя намеревался он пояснить, что выпьет только вот эти три бутылки, а больше ни-ни, Давыдка понял его по-своему: «Нонче пью», говорит мастер, стало быть, пьет нынче хозяин и работать не пойдет, а следует из этого то, что надо скорей жарить рыбу и звать Фортуната. Рыбу Давыдка жарить поставил, запас еще имелся, шесть пудов подпорченной мойвы хранились в подполе на льду, — и пошел к Фортунату-бухгалтеру: иди, работай, мол. Но очень скоро убедился, что совершенно опоздал. Итальянский акцент прорезался у бухгалтера, как выяснилось, еще с обеда, и то, что Богдан для себя только запланировал, для Фортуната давно стало пройденным этапом, Лука Паччиоли смотрел со стены на нарезавшегося бухгалтера и осуждающе качал головой: ежели столько попало в дебетную графу, то чем же кредитная восполнится?.. В отличие от изобретателя бухгалтерии, придурковатый Давыдка знал, что Фортунатова душа восполнится рассолом из- под прошлогодней капусты, — увы, еще не скоро. С горя побрел Давыдка прямо к Шейле Егоровне на Ржавец и совсем забыл и про ту мойву, что поставил жариться на электроплитку, и про ту, что хранилась в подполе. Притом дверь в подпол не закрыл, рассчитав — мол, пусть протухнет еще сильней, в бухгалтере каталитической силы больше будет. Про то, что мойва эта несъедобная может быть нужна еще для чего-то или кому-то, Давыдка помыслить не мог.
Солнце село, Белые Звери утопотали в загон, и вышли охранять Богдановы угодья знаменитые Черные Звери — шестеро колоссального размера собак, выкормленных овсянкой со шкварками из чертова сала. Всякое бывает ночью на просторах Арясинщины. Например, деревья в здешних лесах растут только ночью. Говорят, это потому, что самое древнее семечко занесено сюда птичьим желудком из далекой Колумбии, а может, Сербии. Но почему деревья из сербских семян растут только по ночам, почему они пахнут палисандром? Знают об этом разве что ночные звери, Черные Звери, Звери Богдана. Никаких запретов эти Звери никогда не ведали, и, хотя обоняние у них, как у борзых, было хуже зрения, запах жарящейся тухлой мойвы не слышен был только пьяному Фортунату, да еще пьяному Богдану, — ну, и мертвецам на кладбище вокруг фанзы. Собаки же этот запах учуяли мигом. На сковородке лежали уголья, а вот в подполе — не уголья, нет. Там была рыба. Совсем тухлая, но Терзаю и его своре это было не важно.
