сюда, или длить свои дни в скуке вечной будут. Однако ж нет возможности никоторому богу быть без пророка. И явился такой пророк среди чертей. — Кавель Журавлев картинно подался со стула вперед, потом пальцем указал в приотворенную, пострадавшую дверь чертога: — Вон, отсыпается. Столько ночей его по болотам гоняли…
— Так это что же, такой пророк-черт? — вопросил, как всегда по-глупому, пасынок Савелий. Мудрец укоризненно глянул на недоросля, но и его глупость счел необходимым просветить.
— Если нужно название, если непременно требуется оно, это вообще-то значит, что оно и не нужно и не требуется. Но если без названия дальше ни тпру, ни ну, — мудрец нежно погладил крыло мерседеса, — то пусть будет пророк. Хотя лучше бы жрец. Он ведь настоящий служитель культа Бога Чертовара! Ну, из храма его ортодоксы поперли, да и храм ему развалили… Богдан Арнольдович, кстати, а ведь ты этих самым ортодоксов уже оприходовал, скажи, будешь их теперь варить?
Несколько пристыженный Богдан глянул на бурые коконы, которыми, словно полукольцом болотных кочек, оказался испоганен пейзаж поляны перед чертогом.
— А что с плесенью делать? Варить ее… и все тут. Кавель Модестович, так что ж мне с этой беглой плесенью делать, она ж у меня во весь верстак разлеглась и дрыхнет, работать негде стало…
Журавлев благосклонно кивнул: вот на этот раз вопрос был вполне деловой.
— Давай думать, Богдан Арнольдович. Если черти, по твоему пониманию — плесень, то этот черт, он античерт, то бишь антиплесень. Он вроде как чертов пенициллин, он, скажем так, антитело. Антитело беречь надо, как в аптеке! Ну, и береги. Все дела.
— Так он, выходит, антибиотик? — Богдан приподнял голову и стал похож на беркута, так бывало, когда мысль начинала ему казаться стоящей.
— Считай так, — кивнул Журавлев, — А поскольку имен у них нет, ты ему имя дай. Как Фердинанду.
Многие присутствующие уважительно кивнули; память водяного обитатели Ржавца и спасенного Фердинандом Выползова почитали.
— Ну, пусть и будет — Антибиотик. — решительно сказал Богдан, — Если коротко — Антибка. Но уж тогда ты, баро Журавлев, мне за него поручителем. Трудные вы люди, вот что…
Первый раз за все время подал голос Глинский. Он смотрел на сцену зачарованно, он уже понял: есть, оказывается, и кавелитствующие черти, хотя в том, что он узнал о странной религии Антибиотика пока имелась только стройная логика и почти никаких фактов, он не сомневался, что и кавелизма там найдется предостаточно — просто иначе никогда не бывает.
— Кавель Модестович, — вторгся он в беседу, — А откуда ты все так точно про чертей знаешь?
Журавлев выпустил облако дыма и лукаво улыбнулся.
— Большой народ вожу по Руси, понимаешь ли. Разное говорят люди, а я их слушаю. Только и всего. А мой народ много знает, фантазирует, правда, еще больше, но в том беды нет, я отличить умею.
Деревянные журавли над поляной сделали что-то вроде одновременного круга почета.
— Лады, годится, — вдруг согласился Богдан, — Если эта ваша плесень еще и ходить умеет, как человек, возьму лакеем. Галунным. Наряжу в мундир из обрезков, пусть природу собой украшает. Пугать кого надо тоже хорошо можно, а то Терзая после мойвиных обосратушек уже и не боится никто… Пусть обороняет.
— Он же поклоняться прибежал сюда. Тебе же поклоняться, соображаешь? — сказала Шейла.
— А это его плесневитое дело. Пусть поклоняется, если умеет. А то может и впрямь антибиотик в хозяйстве пригодится…
Богдан спустился в чертог и перевернул пентаэдр. Свидетелей у его беседы с Антибкой не оказалось, но вышел Богдан из чертога крепко посерьезневшим. Народ в основном разошелся, однако же оба Кавеля и Давыдка стали свидетелями того, как из чертога почти что в позе вежливо торопящегося орангутанга вышел и Антибка. Было ясно, что черт все условия Богдана принял. Во искупление первогреха архангела Люцифера, отказавшегося поклониться человеку, один из малых его приспешников Богдану не только поклонился — он сотворил себе из чертовара кумира и бога. Богдану было по барабану, в конце концов, три десятка консервных туш, которых жрец неслыханной религии приволок за собой, вполне окупали стоимость левреи с галунами, которую предстояло новому лакею шить из чертовой кожи.
Кавель Журавлев тяжело опустился на переднее сидение мерседеса. Тронул Хосе Дворецкого — мол, вперед. И петлистым путем среди ольх и ясеней уже через десять минут был в кибитке.
Вообще-то каждым августом донимала Кавеля Журавлева особая, лишь его народу присущая болезнь — журавлиная лихорадка. Напоминала она одновременно малярию и черную немочь, ту, которую дураки зовут королевской болезнью, а люди безразличные — эпилепсией, она же попросту падучая. Журавлев падать не падал, но температура у него повышалась до безобразия, пот прошибал как раба на плантации и, если б не ежечасный уход верного боливийца, кто знает — был бы на Руси верховный кочевник, или пришлось бы этот титул вместе с чагравыми мерседесами завещать царю, с которым у Журавлева был строгий уговор: никогда и ни за какие провинности не прикреплять народ журавлевский к земле.
Во время приступа журавлиной лихорадки Кавель Журавлев бывал слаб, словно голодная мышь, его мучили судороги, — видеть его в это время не дозволялось никому, и лишь верный Хосе Дворецкий всегда знал — что и как делать. Специальным деревянным кинжалом он разжимал сведенные зубы властелина, по капле вливал ему на язык единственное лечебное средство — густое красное вино, которое «Джоита» неизменно привозила с затерянного в Бискайском заливе острова Ре; он брал на руки слабеющее и до обидного легкое тело чуть живого Кавеля и подносил его к окошку кибитки, стараясь в свете солнца или луны рассмотреть проблеск жизни в суженых зрачках; он заворачивал больного в прорезиненный плащ, предварительно обложив распаренными целебными листьями канадского клена; он сутками баюкал его, дожидаясь — когда же пройдет приступ. Приступ неизменно проходил, оставляя по себе сперва усталость, а потом новый прилив сил, но кроме этого оставалась у Кавеля память о череде видений, посетивших его во время припадка.
Связанный единым безумным крещением попа Язона со всеми своими тезками, Кавель Модестович Журавлев всегда видел в эти мгновения всех еще живых свахинских Кавелей, начиная от бывшего следователя Федеральной службы Кавеля Адамовича Глинского, первого в череде Кавелей — и заканчивая жутким ересиархом Истинных, Кавелем Адамовичем Глинским. Сам он в этом списке стоял на четвертом месте. Увы, за последние годы список сильно поредел — второй, третий, пятый и шестой Кавели, попавшие в руки ересиарха, были им принесены в кровавую жертву своему бреду. Но пока что Кавелей было еще довольно много.
Кавель Иванович Лицын, мастер-инструментальщик при крохотном липецком заводике; Кавель Елистратович Кратов, бригадир артели, обивавшей двери и пороги по городам отдаленного Подмосковья; Кавель Лукич Спящий, врач-дантист, окопавшийся в далеком Владивостоке; Кавель Ефимович Журавлев, двоюродный брат кочевника, полный бездельник и паразит на шее у шестипудовой жены; Кавель Филимонович Федоров, с детства полиомиэлитный инвалид и мастер игры в шашки на Воробьевых горах, самый, казалось бы, доступный для кражи, но надежно защищаемый верной гвардией дедов-партнеров; Кавель Казимирович Глинский, виртуоз аккустической гитары, вечно обретающийся на заграничных гастролях; Кавель Потапович Нечипорович, тоже артист, танцор, единственный на всю тюменскую губернию настоящий виртуоз исполнения ирландской джиги; Кавель Ильич Обиралов, крупный специалист по очистке героина, прижившийся при маковых плантациях на Южном берегу Иссык-Куля в Киргизии; наконец, Кавель Марксэнгельсович Федоров, внук главного коллетивизатора Смоленщины Доната Федорова и профессиональный биограф собственного деда — всего девять Кавелей, кроме самого Верховного Всея Руси Кочевника: номера в списке Кавелей с седьмого по пятнадцатый. Жизнь каждого из них была в той или иной степени под угрозой, но ни за кого так не боялся кочевник, как за бывшего следователя Федеральной службы — единственного полного омонима ересиарха-изувера, единственного, убийство которого грозило Руси и всему миру пресловутым Началом Света — и жизнь которого с недавних пор отвечал кочевник не перед кем-нибудь, он отвечал за него перед государем.
И это было лишь самое малое, хотя весьма важное, из постоянных видений Кавеля Журавлева, приходивших во время припадка. В бреду неизменно подплывал к нему оперенный крышками юной ванессы мобильник, тихо, но противно дребезжал, а потом звучал из него молодой голос высочайшего и вернейшего из государевых людей, графа Горация, и повествовал кочевнику о вещах нужных и ненужных, обыденных и
