прочел он на единственной полуоторванной вывеске над входом в бывшее, надо думать, местное сельпо. «Таинственно Ограниченная Ответственность»? — на свой лад перевел Богдан. Из провала «ТОО», отбиваясь, вывалились майоры-электронщики, сразу признавшие в Богдане начальство.
— Отставить, — скомандовал Богдан лихим черноглазым хлопцам, звон серег в ушах у которых майорам ничего хорошего не сулил. Хлопцы огорченно застегнули штаны и отправились в глубины «ТОО» искать другую добычу, понятно, уж совсем все равно, какого полу, а майоры остались перед Богданам в качестве боевых трофеев. Парни они были видные, чего именно в пылу битвы хотели от них журавлевцы — Богдан и гадать не хотел. — А ну марш в маркитантскую, спросите Матрону Дегтябристовну, на Богдана сошлетесь, она вам новые форменки подберет. От имени… руководства… объявляю вам, господа майоры, благодарность… и брысь отсюда немедленно в самолет, пока выговор не добавил!
Майоры испарились, и на протяжении многих сотен страниц никто о них больше не вспоминал.
От кибитки Навигатора послышался шум: там, кажется, требовался Богдан. «Ничего-то без меня никто сделать не может!.. Кстати, не забыть бы: подонка этого, как хоронить потребуется, из избы только головой вперед выносить положено. Потому как колдун. А он колдун?.. А, ладно — как объявлю — так и будет. Раз мешал работать — стало быть, самый гнусный колдун он и есть. Опять мне за всех решать…» — грустно подумал чертовар и побрел к пандусу: там готовилась казнь.
Полоумный от человеческого сглаза черт Антибка сидел на схваченных китайской кангой задних ногах и крутил единственным рогом, Кавель Адамович Глинский по прозвищу «Истинный» был уже подвешен к стреле передвижного крана и подготовлен к насаживанию на этот рог, Кавель Модестович Журавлев, весь в холодном поту, лежал на руках у верного Хосе Дворецкого, Тимофей Лабуда, вонзив примкнутый к «толстопятову» штык в грудь давно уже и не дергающегося горбуна Логгина Ивановича, отнюдь не тихо матерился, а с вершины пандуса юная девочка в летном костюме, не решаясь спуститься вниз, изредка восклицала «За Родину! За Кавеля!» Этот последний возглас распалял десантировавшуюся на Дебрь толпу заметно сильней любой иной пропаганды. Бывшего следователя Федеральной Службы Кавеля Адамовича Глинского, связанного и закованного по рукам и ногам, держали в кабине вездехода, — хотя он-то как раз никаких лишних движений не делал, разве что хотел одним глазком, чисто профессионально глянуть на казнь своего неудачливого омонима, — но ему заранее не было позволено даже это. Как ни странно, полностью отсутствовали боевые соратники «Истинного»; что уж с ними сделали сперва исполнительные майоры-электронщики, а потом разъяренные журавлевцы — Богдан даже представлять не хотел. Тяжело пахло табаком из глиняной трубки Журавлева, который и смотреть-то на происходящее не хотел, слишком хорошо он знал все пророчества, слишком точно они сбывались.
Откуда-то из деревни, совсем ни к селу ни к городу, донеслось под семиструнную гитару: «Цыгане любят песни! А песни не простые!.. Грузинского разлива!.. Ой, мама, мама, мама!..»
— Бросай, — тяжелым голосом подал он команду сидевшему за пультом крана Давыдке.
— Так его! — в один голос рявкнули прокуренными голосами Матрона Дегтябристовна и Вячеслава Михайловна.
Давыдка сделал, что велели. И тройной вой огласил гнилой хвойный лес вокруг Дебри.
Выл, испуская последний дух, Кавель Адамович Глинский, по прозвищу «Истинный»: он испускал дух, будучи насквозь пронизан рогом однорогого черта Антибки.
Выл сам Антибка: похоже, проклятие «касьянова глаза», наведенное на него ненарочным кашинским колдуном Фомой Арестовичем Баньшиным, как-то начало рассасываться. Кончавшийся год был високосным, поэтому и сглаз действовал сильней обычного, однако всему бывает конец, даже и сглазу.
Выл, вовсе уж неизвестно почему, сам Фома Арестович, отбивая поклоны о пандус, грохоча лбом в железную поверхность. Такой странный колокол звонил нынче по Кавелю.
К этим трем воям примешивался четвертый, удаляющийся, на который как-то никто в тот миг не обратил внимания: это выла убегающая по гнилой тайге Клара, жена — с одной стороны — Кавеля Адамовича Глинского, и с другой стороны тоже — Кавеля Адамовича Глинского. Но про нее в тот раз как-то забыли, а вспомнили лишь через многие главы, в романе того же автора «Дикая Охота». Но это, ядрить ее Кавель в молясину, ну совсем, совсем, совсем другая история.
— «Вышел Кавель раз против Кавеля, / И решился его порешить»… — тихо пропел в подземном склепе купцов Подыминогиновых, что на погосте заштатного городка Кадуйский Погост близ Онежского Озера, майор-могильщик Иван Иванович, разливая водку из штофа. Майор-сторож Аверкий Моисеевич, однако, кружку принять не торопился, он сидел на земле возле газетки с уже насыпаной на нее ряпушкой и держал правый палец высоко поднятым близ уха. Майор-сторож очень внимательно к чему-то прислушивался.
— Слышь, Иван Иваныч, вроде где-то колокол звонит? И церкви вроде поблизости нет, а он звонит себе… Иван Иваныч, как по твоему разумению, он по кому звонит, этот колокол?
— Я так думаю, Мосеич, что он по Кавелю звонит, этот колокол.
Майоры чокаться не стали, а просто и по-русски выпили.
24
…есть в одном месте, на земле, некоторый безыменный народ, живущий при большом болоте, который с другим, весьма известным народом, живущим в болоте, составляет одно целое. <…> Этот приболотный народ <…> жил некоторое время довольно дружно с упомянутым народом болотным, но я рассорил их между собою и из приболотного народа сделал особое царство.
— Болота… — мрачно пробормотал Богдан, — слушай, Антибка, что ты думаешь о болотах?
— Я боюсь болот, мастер, — охотно ответил на глазах выздоравливающий Антибка, пресвитер церкви Бога Чертовара, — На болотах, мастер, к сожалению… люди водятся.
«Солодка-новгородец» стремительно шел на вынужденную посадку. К сожалению, местом приземления компьютеры предполагали некий квадрат посреди болота Большой Оршинский Мох; увы, весь этот квадрат приходился на болото, и ни на что больше. Цыганское ликование, с которым журавлевская орда выгрузилась на архангельские Хрени, обошлась перелетному богатырю в лишние шесть часов зависания над местом посадки, двигатели все время работали, и горючее пропало впустую. До Кашина самолет еще дотянул, а дальше стал стремительно терять высоту. Чертовар и вылеченный от сглаза Антибка, с рога которого на всякий случай так и не был снят уже начинающий протухать Кавель Адамович Глинский по прозвищу «Истинный», деловито обсуждали перспективы грядущей посадки самолета всей богатырской задницей прямиком в бескрайнюю лужу, где черти давно истреблены… м-м… арясинскими мастерами чертоварения. Однако же какие-то километры «Солодка» собирался еще протянуть. Но самолет был обречен, и это понимали все — даже отомстившая за убитого отца девочка-пилот Юлиана Кавелевна. Немногочисленные спутники Богдана столпились на пандусе у вездехода. Кавель Адамович Глинский, бывший следователь Федеральной службы, был частично раскован и помещен на заднее сидение вездехода.
От двадцати двух верст высоты, на которых начал «Солодка-новгородец» свое менее чем триумфальное возвращение в необширные арясинские просторы, сейчас оставалось менее половины, и нужно было благодарить конструктора Пасхалия Хмельницкого за то, что его самолеты от простого падания сверху вниз подстраховывало секретное устройство, позволявшее в нужный момент использовать нечто вроде планерной тяги — принцип, основанный на пока еще никому не известном законе природе, за открытие коего — предиктор граф Гораций Аракелян готов был зуб дать, если кто не верит, — Хмельницкому светила Нобелевская премия по физике лет этак через двадцать пять, когда «закон Хмельницкого» придется рассекретить, ибо его уже и в других государствах понемногу тогда начнут и открывать, и применять. Впрочем, на дальние прогнозы, связанные с появлением Антинобелевской премии, всемирной модой на трехмерный преферанс, маленькими зелеными человечками, прущими из корзин с грязными тарелками и прочим тому подобным, предиктор старался не размениваться. У него и без того было испорчено
