сейчас…
«Теперь еще по крайней мере пять минут телефонист будет сдерживать любопытство офицера тем, что у наблюдателя что-то неладное с аппаратом. А потом сюда пришлют солдата выяснить, что произошло. Но ему нужно будет взобраться наверх, чтобы убедиться, что наблюдатель не спит…», – вычислял отведенное ему время Громов, подхватывая автомат немца и спускаясь вниз. Автомат, с которым он пришел сюда, – уже загрязненный, с пятнами ржавчины – лейтенант спрятал в песке под скалой (когда-нибудь он еще мог пригодиться) и, придерживая одной рукой шмайсер, другой – катушку, побежал по опушке леса параллельно дороге, стараясь как можно дальше отойти от того места, где стояла машина капитана.
52
Полицаи, маявшиеся у шоссейного моста, с удивлением наблюдали за немцем, тянувшим из леса телефонный кабель. Один из них предположил, что, очевидно, немцы хотят подсоединить кабель к проходящей рядом воздушной линии, но другой тотчас же возразил, что немец вовсе не телефонист. Очевидно, вермахтовцы минируют подходы к лесу и хотят где-то за дорогой, в балке, посадить своего минера с адской машиной.
Наверное, полицаи так, безучастно, и наблюдали бы за немцем, но вдруг, у самой дороги, он поманил одного из них пальцем. Тот подбежал. Немец ткнул ему в руки катушку и, показывая на овраг под небольшим мостиком, по которому едва пробивался заиленный ручеек, приказал: «Бистро! Шнель! Пошел!»
Полицай умоляюще посмотрел на оставшегося на мосту старшего полицая, но тот лишь растерянно развел руками: ничего, мол, не поделаешь, немец есть немец.
– Да, попробуй не подчинись, – согласился с ним полицай, поглядывая то на болото, то на свои до блеска начищенные немецкие сапоги. – Тут же и пристрелит.
– Вас?! – рявкнул почти двухметрового роста немец-связист, на котором форма еле сходилась, да и автомат он держал в руке, как детскую игрушку.
– Да иду, иду! Что разваскался, хрен твоему деду?!
Сам немец обошел мост по дороге, а спустившись по ту сторону его, вовсе не спешил отбирать катушку – наоборот, начал подталкивать полицая.
– Туда, туда, русише полицай! Шнель!
– Да он что, до села меня заставит тащить?! – крикнул полицай, оглядываясь на своих. – Ты же старший, Охримюк! Скажи ему!
– А ты ему сам скажи! – придурковато рассмеялся Охримюк. – Дотяни вон до леска! Там и катушка кончится!
– Да, леська, леська… Туда… – подтвердил и тем самым успокоил полицая немец. – Там ест этот… пост, наблюдатель.
– Какой пост? Какой наблюдатель? – снова начал возмущаться полицай, когда на опушке леса немец не остановился, а продолжал поторапливать: «Шнель, шнель!..»
– А теперь стой, – неожиданно приказал Громов по-русски, как только, размотав почти всю катушку, полицай уперся в густую стену кустарника, подковой схватывающего подножие холма. И сразу же сорвал с его плеча винтовку.
– Ты чего? – не понял полицай, не сразу отреагировав на то, что немец вдруг заговорил на чистом русском.
– Пришли. Будем знакомиться. Беркут я. Слышал, наверное?
– Ты?! Беркут?! Так ты?..
– Я спрашиваю: имя такое – Беркут – слышал? – незло и негромко спросил Громов, толкая его, уже обезоруженного, к ближайшему дереву.
– Ах ты ж гад! – вскипел полицай, худощавый парень лет двадцати восьми со смуглым, почти по- девичьи смазливым лицом. Громов только сейчас присмотрелся к нему. – Как же ты, паскуда, снова ушел от них?! Ведь они этот лес вдоль и поперек прошли-прочесали!
– Тебя не было, – жестко улыбнулся Беркут. – Был бы ты, я бы, конечно, попался. Смерть примешь по- солдатски или, как паршивый полицай… у ног валяясь?..
– Да когда ж тебя, гада, уже пришьют? Сколько ж ты крови людской выпустил?!
– Вражеской, пан полицай-предатель, вражеской. Так будет точнее. Но, видно, мало выпустил, если вас еще вон сколько! Непонятно даже, откуда столько набралось. На землю! Руки за спину! Лежать!
– Ну, сволота! Ну, гад! – рычал тот, уже лежа в траве, заложив руки за шею. – Почему ж я тебя еще там, у моста?.. Ведь почуял же неладное. Почуял же! А подчинился. Знал же, что ты в немецком появляешься, по-немецки кудахтаешь… Под офицера подделываешься.
– Я и есть офицер. Лейтенант, – спокойно объяснил Громов, отсекая тесаком на пеньке большой кусок провода. – Неужели не слышал? Только своей армии и своей страны, которую ты предал. Это тебе на петлю, – бросил провод на спину полицаю. – Стрелять нельзя. Поэтому придется тебе самому. Во искупление… Вставай. Вон над тобой ветка. Влезай, привязывай. Быстро! Парашютистов нашли? Хотя бы одного? – спросил он, когда, скрипя зубами от ярости, полицай взобрался на дерево.
– Всех схватили, всех! – прорычал тот, обвязывая одним концом провода толстую ветку. – И тебя, гада, повесят. Но сначала жилы вытянут. И кости переломают. В гестапо.
– Какой будет моя смерть – я знаю. Так все-таки – что слышно о парашютистах? Где они?
– Ничего я тебе не скажу. Ничего, понял?! Я вас, таких, как ты, десятки уложил. Я вас, гадов, там, под Подольском, стольких в землю позагонял, что она, земля эта, три дня ходуном ходила! Могила трескалась от недобитых, но уже присыпанных!
– О, так это и ты там поработал? Слышал, а как же… Даже видел этот противотанковый ров. Ну, тогда мне и грех отмаливать за тебя не придется. Слезай. Вон пень. Делай петлю. Как дальше – ты знаешь.
Какое-то время полицай озверело смотрел на Громова, решая, как повести себя, потом медленно обвязал шею проводом, затянул его на узел и вдруг, резко повернувшись к Громову лицом, метнул в него нож. Лейтенант даже не успел отреагировать на этот бросок, но, к счастью, нож прошел над плечом и впился в землю в трех шагах позади него.
«Что же ты голенища его не проверил?! – выругал себя Громов. – Сколько же тебя, дурака, жизнь учила!»
– Везучий же ты, Беркут! – вдруг удивительно спокойно проговорил полицай. – Мне бы твое везение. Не побывал бы я ни в тюрьме, ни в этой вшивой полиции, а сидел бы сейчас где-нибудь за кордоном и загребал деньгу. А вся твоя болтовня: «Родина, предатель»… Наплевать мне и на ихнего Гитлера, и на вашего Сталина, и на всех вас. Меня еще по суду должны были расстрелять, да помиловали. Но, видно…
Громов повернулся и молча пошел вон. Он думал, что полицай так и останется на ветке. Что он еще попытается переждать, попытается испытать судьбу: вдруг Беркут не вернется и не выстрелит в него. Но, к своему удивлению, услышал позади себя сдавленное рычание, похожее на рычание зажатого между жерновами пса, и… оглушительный треск ветки…
«Бросился-таки! – подумал Громов, не оглядываясь. – Его бы лють – да на путь праведный!..»
53
Очнулся Николай Крамарчук лишь через сутки. В глазах все еще мутилось, но, стиснув зубы, сержант внимательно разглядывал комнату крестьянского дома: полотенце на спинке кровати, темные занавески, сквозь которые едва-едва пробивались красноватые отблески предвечернего солнца, задымленная печь, от которой веяло мягким домашним теплом, совершенно не похожим на чадный жар костров.
– Что, семя иродово, ожил? – появилась на пороге сгорбленная, но все еще довольно высокая женщина – должно быть, хозяйка. – А говорили, что не стоило тебя и в дом заносить.
– Злые языки, – покачал головой Крамарчук и попытался улыбнуться. – Кто вам сказал обо мне? Кто притащил сюда?
– Да кто же? Тот самый козопас, Федор Рогачук. Сперва, ирод, бросил тебя в лесу, а потом, ишь, спохватился. Идем, говорит, Ульяна, поглядим: там у леса партизан раненый. Переночевать просится. Ну, мы и пошли вдвоем. Пришли, видим: ты уже «ночуешь»… Считай, вечным покоем, – ворчала она, помешивая что-то в закопченном котелке.
– Выходит, он все же святой, божий человек. Зря я за пистолет хватался.
– За пистолет – на это у вас, семя иродово, ума хватает. Хата моя – крайняя: хорошо, если никто не
