недовольна. Ей показалось, что к этому уважению примешивалась доля лицемерия, — а что сталось бы с Валентиной, если бы она обнаружила, что Федер способен на лицемерие по отношению к ней!
Между тем эта чрезвычайная почтительность действительно была притворной. Федер прекрасно знал, что именно после того, как женщина особенно скомпрометировала себя, нужно заставить ее забыть неслыханное безумство, которое она совершила, утоляя ненасытное тщеславие женской души знаками самого преувеличенного уважения.
Но одним из самых сладостных и самых необычных следствий странного чувства, соединявшего Федера с Валентиной, было, если можно так выразиться, их постоянное стремление поддерживать в обеих соединенных любовью душах один и тот же уровень счастья.
Федер отлично заметил оттенок разочарования, промелькнувший в глазах Валентины при его почтительном поклоне. «Это недовольство, — подумал он, — приведет ее к недоверию, а завтра оно может ей показаться обыкновенной осторожностью. Возможно даже, что она станет отрицать передо мной то страстное признание, которое сделала мне после того, как сочла меня умершим. Победить эту осторожность будет для меня нелегкой задачей, и вместо того, чтобы наслаждаться божественным счастьем, на которое мне позволяют надеяться нежные слова Валентины, я должен буду прибегать ко всяческим ухищрениям». Эти размышления быстро сменяли одно другое. «Надо возбудить в ней беспокойство, — сказал себе Федер. — Человек лишь тогда видит неудобства, связанные со счастьем, когда он в этом счастье уверен».
Федер подошел к Валентине, вид у него был спокойный и холодный, особенно если вспомнить безудержный восторг, который был написан на его лице несколько минут назад. Он взял ее руку и, в то время как она смотрела на него нерешительно и удивленно, сказал ей рассудительным и сухим тоном:
— Я в большей степени порядочный человек, чем любовник; я не решаюсь сказать вам, что люблю вас страстно, так как боюсь, что в один прекрасный день это перестанет быть правдой, а я никоим образом не хотел бы обмануть друга, который питает ко мне столь искренние чувства. Быть может, я не прав; быть может, до сих пор случай не сталкивал меня с душой, подобной душе Валентины, но до этого часа мне приходилось наблюдать в женском характере столько непостоянства и легкомыслия, что я позволю себе страстно любить женщину лишь тогда, когда она принадлежит мне всецело.
После этих слов, произнесенных самым искренним и убежденным тоном, Федер дружески поклонился Валентине. Она не двигалась с места, глубоко задумавшись. Теперь она уже не упрекала себя за минуту безумия, бросившую ее в объятия Федера.
Федер присоединился к обществу Буассо и его гостей и покончил со слухами о своей смерти несколькими рукопожатиями.
— Я был уверен, — сказал ему Буассо, — что вы не такой человек, чтобы позволить убить себя так просто.
Прием, оказанный ему Деланглем, был менее дружеским. Федер рассказал, что на него в самом деле напал какой-то сумасшедший, вообразивший, будто он, Федер, смеется над ним, в результате чего ему пришлось согласиться на небольшую дуэль на шпагах; сумасшедший был ранен в грудь, что умерило его горячность, а в заключение раненому поставили пиявку. Смех, вызванный этой подробностью, положил конец недоброжелательному вниманию, с которым денежные тузы, возбужденные крепкими винами, отнеслись к приключению Федера. Вскоре он счел возможным спросить, почему не видно г-жи Буассо, но оказалось, что муж разрешил ей вернуться в Париж, куда она давно уже уехала.
На следующий день Федер с величайшим хладнокровием пришел справиться о здоровье г-жи Буассо. Он застал ее в гостиной под охраной горничной и двух белошвеек; все они были заняты шитьем занавесок. Г- жа Буассо ежеминутно поднималась с места, чтобы отмерить и отрезать кусок коленкора; взгляды ее были так же холодны, как поступки. Поведение этих двух существ, которые только накануне, сжимая друг друга в объятиях, со слезами на глазах обменивались признаниями в любви, очень удивило бы поверхностного наблюдателя. Валентина дала себе слово никогда больше не оставаться наедине с Федером. А ведь то, что он сказал ей накануне, а именно, что он может всецело отдаться любви лишь тогда, когда уверен в ответном чувстве, было почти правдой.
Хотя ему едва исполнилось двадцать пять лет, он отнюдь не верил внешним проявлениям женской любви. Самое трогательное признание в нежнейшей страсти внушало ему только одну мысль: «Меня хотят убедить в том, что я страстно любим». Он боялся самого себя, он вспоминал все странные безумства, которые совершал ради своей жены, и, по правде говоря, не понимал, для чего он это делал. Оставшееся у него воспоминание рисовало перед ним жизнерадостную девочку, обожавшую тряпки, присылаемые из Парижа, и только. У него не осталось ни одного ясного и отчетливого воспоминания о чувствах, волновавших его, когда он был влюблен. Он помнил, что совершал необыкновенные безумства, но забыл о причинах, побуждавших его совершать их.
Итак, любовь внушала ему чувство страха, и знай Федер заранее, что влюбится в Валентину, он, конечно, уехал бы путешествовать. Он позволил себе усвоить привычку видеть ее ежедневно прежде всего потому, что она была замечательно хороша собой. В ее лице были черты, которыми он не уставал любоваться как художник, — например, очертания ее губ, чуть-чуть полных, но способных выразить самую жгучую страсть и составлявших оригинальный контраст с безупречной линией носа и с чистым, возвышенным выражением глаз, живой взгляд которых, казалось, принадлежал какой-то небожительнице, стоящей выше всех страстей.
Кроме того, Федер позволил себе ежедневно приходить к Валентине потому, что ее общество развлекало его. Близ нее он не думал об огорчениях, которые стала причинять ему живопись с тех пор, как суровый здравый смысл внезапно открыл ему, что у него нет никакого таланта в области портрета- миниатюры. Он чувствовал, что должен на что-то решиться; он испытывал непреодолимое отвращение к тому, чтобы жить, сознательно совершая дурные поступки. В основе его души лежала пылкая южная честность, которая сильно рассмешила бы истинного парижанина. В год, предшествовавший работе над портретом г-жи Буассо, ателье принесло Федеру восемнадцать тысяч франков. Несмотря на его открытую связь с актрисой, он считался весьма благовоспитанным молодым человеком. Все хорошо знали, что Розалинда не тратит на него ни одного сантима; однако благодаря житейскому опыту той же Розалинды общество не ограничивало этим свое хорошее отношение к Федеру. Все видели, что он все еще горько сожалеет о супруге, которую потерял семь лет назад. Это создало ему репутацию чрезвычайно порядочного человека, и эта репутация пылкой порядочности начинала доходить до слуха женщин, имеющих имя и лошадей.
Далее оказалось, что Федер принадлежит к очень хорошей семье. Если его отец, человек несколько сумасбродный, увлекся коммерцией, то дед был зато добрым нюрнбергским дворянином, а главное — чувства Федера были достойны его происхождения. По своему положению художника Федер никогда не говорил о политике, но все твердо знали, что он не читает ни одной газеты, кроме «Gazette de France»[33], а в кабинете молодого художника-миниатюриста стояли все творения отцов церкви, незадолго до того выпущенные новым изданием благодаря чьему-то благочестивому рвению.
Обладая столь блестящей репутацией, Федер мог рассчитывать на одно из первых вакантных мест в Академии. Он имел полную возможность жениться на женщине еще очень красивой, которая принесла бы ему состояние в восемьдесят с лишним тысяч ливров годового дохода и которую можно было упрекнуть лишь в одном недостатке — в том, что ее страстная любовь возрастала с каждым днем. Совершенно случайно Федер сделал одно открытие, сильно не понравившееся ему: чтобы обеспечить на последней выставке успех его миниатюрам, Розалинда истратила около четырех тысяч франков на газетные статьи. С тех пор, как Федер установил для самого себя, что у него нет таланта, успех его начал возрастать. Объясняется это чрезвычайно легко. Он славился главным образом женскими портретами. Перестав мучить себя попытками уловить естественные краски, он начал льстить своим моделям с бесстыдством, которого у него отнюдь не было прежде, когда он делал все возможное в поисках правдивых и естественных тонов.
И все же, в сущности говоря, Федер был тем, что в Париже называют простофилей: достаточно будет заметить, что, невзирая на все преимущества, которыми он обладал и которые мы так долго перечисляли, он нуждался в развлечениях. Все это объяснялось тем, что он считал не вполне честным писать портреты, зная, что пишет их плохо, хотя на это слово
