насмешливый взгляд. Однако, успокоенная его скромным и даже грустным тоном, она наконец решилась поднять глаза. Каковы же были ее радость и удивление, когда она увидела серьезный и почти взволнованный взгляд художника! Крайняя застенчивость влечет за собой, если она соединена с умом, способность размышлять о мельчайших жизненных явлениях со всей проницательностью страсти и расширяет умственный кругозор. Так было с Валентиной. В результате эпидемии холеры она рано осиротела, и ее отдали в монастырь, который она оставила только для того, чтобы выйти замуж за г-на Буассо. Последний казался ей таким же чудаком, как и ее брат, но был лишен веселости и остроумия, делавших приятным общество Делангля, когда он сдерживался и переставал думать только о том, чтобы казаться светским человеком. Валентине внезапно пришел в голову целый ряд мыслей относительно знаменитого художника, который оказался столь непохожим на существо, созданное ее воображением. И, вспомнив о том, что он почти отказался писать ее портрет, она огорчилась. Следует заметить, что необходимость позировать для портрета, в течение продолжительного времени выдерживать наблюдательный взгляд незнакомого человека представлялась ей прежде ужасной пыткой. Это было настолько серьезно, что ей понадобилось, чтобы преодолеть свое нежелание, вспомнить, как она клялась перед алтарем подчиняться мужу во всем, что касалось сколько-нибудь значительных ее поступков. Брат повторял ей два или три раза, каждый раз сильно преувеличивая, те доводы, которые высказал Федер, чтобы побудить их предпочесть ему знаменитую художницу — г-жу де Мирбель.
Когда дело дошло до сравнения обоих портретов. Валентина была приятно удивлена, увидев, что доводы, приведенные Федером с целью избавиться от необходимости писать ее портрет, оказались не столь уж убедительными. Однако он не мог их не повторить, поскольку высказал их накануне в разговоре с Деланглем. Как ни мал был опыт Валентины в подобных вещах, все же, с присущей умной женщине проницательностью, она заметила, что, сравнивая свою работу с шедевром, который они рассматривали, Федер совершенно преобразился.
Без сомнения, эта чрезмерно выдвигавшаяся вперед нижняя губа являлась погрешностью против красоты, и Федер остро ощущал это, но она выдавала какую-то способность любить страстно, способность, которая, неизвестно почему, в эту минуту чрезвычайно его волновала. Он был охвачен непреодолимым желанием писать портрет Валентины, но, чтобы добиться этого, надо было сказать Деланглю нечто совершенно противоположное тому, что он говорил ему накануне. Делангль был не из тех людей, которые знают меру в своих шутках. Заметь он перемену в планах Федера, он мог бы вскричать: «Знаешь что, сестренка, поблагодарим твои красивые глаза — это они изменили решение знаменитого художника» — и, двадцать раз повторив громовым голосом эту фразу со всяческими вариациями и добавлениями, он причинил бы Федеру невыносимую пытку. Следовательно, Федеру надо было притвориться, что он сдался на доводы Делангля, и если уж отступиться от своего вчерашнего мнения, то проделать этот столь нередкий в наш век маневр со всей ловкостью депутата, отнюдь не изменяющего своему слову. А главное, надо было во что бы то ни стало скрыть, что в действительности он придавал теперь работе над этим портретом огромное значение.
Чтобы переменить так быстро свое мнение и в то же время не показаться смешным, Федеру на минуту понадобился весь его ум. Во время этого маневра он совсем забыл о роли Вертера. Валентина заметила происшедшую в нем перемену в тот самый миг, когда она совершилась, и была крайне удивлена. Внимательный взгляд Делангля становился опасен. Наименее плоским, что нашел сказать наш герой, оказалось заявление, будто выражение благочестия и какой-то ангельской чистоты, присущее модели, одержало верх над ленью... Да, приходилось сознаться, что лень была единственной причиной его вчерашних отказов. Вчера он чувствовал себя очень утомленным от множества портретов, которые ему пришлось написать после выставки, но так как он намерен подарить изображение Мадонны одному из монастырей ордена Посещения девой Марией св. Елизаветы, по отношению к которому у него есть кое-какие обязательства, то...
— Что же это за монастырь, сударь? — спросила Валентина.
Это были первые слова, которые она произнесла с некоторой уверенностью. Благодаря великолепно иллюстрированной географической карте, висевшей в трапезной монастыря, где она воспитывалась, ей были известны названия всех монастырей этого ордена.
Столь неожиданный вопрос застенчивой молодой женщины едва не застиг нашего художника врасплох. Он ответил г-же Буассо, что, по-видимому, через несколько дней сможет сообщить ей название монастыря, но что в данный момент он еще не вполне располагает этим секретом. В ответе художника г-жа Буассо уловила главным образом согласие писать ее портрет, согласие, которого она опасалась не получить. Ибо насколько неприятной казалась ей еще недавно необходимость переносить из-за какого-то портрета взгляды незнакомого человека, настолько же естественной представлялась ей сейчас мысль о том, что ее портрет будет писать этот знаменитый художник, такой скромный и такой простой. Таково преимущество людей, обладающих непосредственным характером: если порой они совершают ужасные неловкости, если порой в свете они идут навстречу верной гибели, то, с другой стороны, их влияние на характеры, с ними сходные, бывает решающим и немедленным. А характер юной Валентины являлся олицетворением простодушия и непосредственности, когда непреодолимая застенчивость не замыкала ее уста.
Заканчивая осмотр шедевра современной миниатюры, Федер и Валентина выказали большую холодность, — видимость, во всяком случае, была такова. Федер удивлялся собственным ощущениям и то и дело вспоминал о трудной роли, которую взял на себя, внезапно согласившись в присутствии Делангля на ту самую работу, от которой накануне отказался с такой убедительной настойчивостью. Валентина тоже была удивлена, сама не зная, почему. Она и не представляла себе, что в Париже есть такие люди, как этот господин, который ведет себя совсем просто и как будто вовсе не хочет быть приятным в обществе и привлекать всеобщее внимание, а между тем за несколько минут успел всецело завладеть ее собственным.
Быть может, читатель, если он парижанин, не знает, что в провинции «быть приятным в обществе» значит всецело овладевать разговором, говорить громко и рассказывать полные неправдоподобных фактов и преувеличенных чувств анекдоты, героем которых, что совсем уж нелепо, всегда оказывается сам рассказчик. Со всей своей монастырской наивностью Валентина спрашивала себя: «Да приятен ли в обществе этот господин Федер?» Это свойство — быть приятным в обществе — было неотделимо в ее представлении от громкого голоса и пустой болтовни какого-нибудь краснобая. Таково было условие, необходимое для успеха в обществе за сто лье от Парижа, и это условие отлично выполняли сейчас г-н Буассо, ее муж, и г-н Делангль, ее брат: они кричали во все горло, то и дело перебивая друг друга. Они спорили о живописи, и так как ни тот, ни другой не имели об этом виде искусства ни малейшего представления, то сила их легких щедро возмещала недостаток ясности в мыслях.
Федер и Валентина смотрели друг на друга, не обращая ни малейшего внимания на этот ученый спор, с той, впрочем, разницей, что Валентина, верившая еще всему, что ей говорили в монастыре и что повторяли при ней в провинциальном обществе, считала его возвышенным, в то время как Федер думал про себя: «Если бы я имел глупость привязаться к этой женщине, то вот какие крики с утра до вечера звенели бы у меня в ушах». Что касается Буассо и Делангля, то они были до такой степени очарованы глубоким вниманием, какое, как им казалось, уделял их спору о живописи Федер, человек, награжденный орденом, что оба одновременно и
Федер, тоже без размышлений и руководствуясь главным образом ужасной болью в ушах, отказался от обеда с решительностью, которая показалась бы оскорбительной любому человеку, кроме двух гасконцев, столь уверенных в своих достоинствах. Федер и сам удивился горячности своего отказа и, испугавшись, что мог обидеть этим г-жу Буассо, в которой он угадывал более тонкие чувства, поспешил дать кучу объяснений, принятых Валентиной с полнейшим равнодушием. Ее душа целиком была занята разрешением все того же вопроса: «Приятен ли в обществе этот господин Федер?» Исходя из того, что он не рассказывал потрясающих анекдотов и не обладал громовым голосом, она дала на свой вопрос отрицательный ответ, и ответ этот почему-то доставил ей несомненное удовольствие. Молодая женщина инстинктивно, сама не зная почему, боялась этого молодого человека: у него было бледное лицо, тихий голос, но взгляды его говорили о многом, несмотря на всю их робость. Когда он отказался от обеда, она почувствовала большое облегчение. Правда, решительность отказа несколько удивила ее, но у нее не было времени останавливаться на анализе этого обстоятельства; вся ее душа была занята разрешением следующего затруднительного вопроса: «Если
