Волшебный дом

место, часть леса.

— Ты хочешь сказать, местная закусочная. Могу понять ее популярность. Проблема в том, сколько еще они будут ставить вверх дном наше уютное загородное жилище? Они могут нанести нам ущерб.

— Ой, Майк, белки, всякие другие зверюшки, что приходят сюда, — это часть Грэмери, как и мы сами. Не забывай, они были здесь до нас. — Она присела, согнув колени, и балансировала на корточках, держась руками за мои ноги. — Нам нужно привыкнуть к ним, Майк, разве ты не понимаешь? Кормить их и помогать выжить. Обращаться с ними как с друзьями.

— Мне представляется, как к нам сползаются змеи и прочие гады.

Мидж улыбнулась.

— Я позволю тебе закрыть дверь также и перед крысами.

Это напомнило мне о предстоящем расследовании. Я наклонился, поцеловал ее в губы, сознавая, что грызущая тост белка следит за нами.

— Подглядывает, — сказал я, когда мы с Мидж оторвались друг от друга. — Ладно, Ведьмочка, всем тварям, большим и маленьким, — добро пожаловать, кроме слишком больших и таких маленьких, что прогрызают норы в дереве. Договорились?

— Не знаю, кого ты ожидаешь — пока к нам заходили лишь белка и птицы, — но ладно, договорились. Слонов и червей-древоточцев не пускать.

Мы скрепили договор рукопожатием, и я подмигнул белке:

— Порядок, Румбо, ты принят. Но не заставляй меня ревновать и не зли.

Мидж рассмеялась.

— Почему Румбо?

— Не знаю. По-моему, он похож на Румбо. Разве нет? Во всяком случае, больше чем на Рэмбо.

Белка судорожно дернула головкой, крохотные плечики затряслись, и ее верещанье напомнило смех. Что Мидж нашла до невозможности забавным.

— Наверное, он согласился, — выговорила она сквозь смех.

— Да, истинный клоун, — сказал я сухо.

Я стоял неподвижно, опасаясь спугнуть нашего смеющегося гостя.

— У этого мужчины много дел.

— Иу женщины тоже.

— Думаешь, он не против позавтракать в одиночестве? Теперь у него есть имя, и Румбо для меня больше не «зверь».

— Думаю, мы подружимся со зверюшками, не слишком их балуя. Он может сам составить себе компанию.

И мы оставили белку, которая вполне счастливо позавтракала без нас. Мидж пошла к раковине по соседству, а я, взяв из шкафа внизу фонарик, отправился на чердак. Я бодро поднялся по лестнице, радуясь жизни и своей любви и размышляя о том, что в настоящей любви постоянно случаются мгновения абсолютной свежести, словно ты только что влюбился, и осознание ее всегда волнует, всегда захватывает. Нам предстояло узнавать друг друга — я хочу сказать, узнавать по-настоящему — мне и Мидж, но мы никогда не привыкнем друг к другу, никогда не удовлетворимся друг другом. Поймите меня правильно — наши отношения не всегда были такими розовыми, как на той картине, что я только что изобразил; в них случались бури и непогоды, иногда мы оказывались на грани разрыва. К счастью, мы всегда умели вовремя опомниться и понять ошибки друг друга (или точку зрения другого, как Мидж предпочитала это называть). Скажу без ложной скромности, у нас обоих были таланты в музыке и в живописи, а вы когда-нибудь знали талантливого человека без темпераментной черточки? Профессиональная черта, как говорят. Я веду речь не про высокомерие и эгоизм, а про стремление делать вещи правильно (конечно, в собственном понимании) и про расстройство, которое очень быстро развивается, когда что-то делается не так. Бывают времена, когда близкий человек получает удары и должен научиться уклоняться от них и отбивать их — или просто говорить о заурядных вещах. С годами мы многому научились друг у друга. Мы также научились не придавать чересчур серьезного значения собственной персоне — хорошо, когда поймешь это, пока не слишком состарился.

Не поддаваясь соблазну прихватить с собой гитару, так как понимал, что если возьму, то утро пропало, я подошел к стулу, оставленному накануне прямо под люком. Фонарик светил ярко, стул был крепкий, крышка люка дожидалась — самое время для действия.

Так почему же я заколебался?

Может быть, следовало принести стремянку — лезть на чердак было бы гораздо легче. Нет, до потолка невысоко, вполне сойдет стул.

Сверху не доносилось ни звука, и, возможно, проблема решилась сама собой. Но все-таки это не причина, чтобы не заглянуть.

Я вел себя как маленькая девочка, и сам понимал это. И все же что-то говорило мне, что не нужно заглядывать на чердак. Возможно, в уме каждого человека есть укромный уголок, где притаилось будущее, где хранятся архивы еще не свершившихся событий, и порой архивариус (которым в конечном итоге являешься ты сам) случайно просовывает подсказку под запечатанную дверь. Возможно. Подобные вещи таинственны для меня, как наверняка и для вас. Все, что я знаю, — это что меня неудержимо тянуло отойти, спуститься вниз и придумать какие-нибудь отговорки, чтобы не лезть на чердак.

«Вперед, Стрингер, — обругал я себя, — поднимись и прогони несколько крыс, если не хочешь стать объектом осмеяния и позора». И все равно колебался, уставившись за крышку люка: осмеяние и позор не так уж страшны.

Здравый смысл возобладал, прагматик во мне в тот день победил: я встал на стул, включил фонарик и одной рукой приподнял крышку люка — впрочем, всего дюйма на два. Из щели на меня не уставился угрожающий взгляд, ничто не шевелилось, никто с хрипом не принюхивался. Все было тихо и спокойно. Немного осмелев, я открыл люк шире и, посветив фонариком внутрь, встал на цыпочки и попытался заглянуть через край. Я не смог точно рассмотреть, но мне показалось, что откуда-то снизу еле-еле проникает дневной свет. Выключив фонарик, чтобы проверить это, я убедился, что свет проходит через свесы крыши.

Вот и ответ птицы пролезли внутрь и сделали себе здесь милый надежный птичник. Может быть, в прошлую ночь они решили устроить вечеринку. Я снова включил фонарик и откинул крышку люка, насколько это было возможно, и чем шире я его открывал, тем дальше моя рука соскальзывала к его основанию. В конце концов крышка перевесила и со стуком упала наружу, впрочем, позади что-то не дало ей упасть совсем.

Взяв фонарик в зубы, я схватился за края и залез наверх. Недостаток атлетической подготовки я компенсировал ругательствами и забрался-таки на чердак, белые кеды лягали воздух, как взбесившиеся голуби. Сев на край и болтая ногами, я глубоко вздохнул и тут же пожалел об этом. В воздухе здесь стоял смрад, и я наморщил нос от этой кислой вони.

— Боже, — сказал я вслух, и мне послышалось, что неподалеку что-то шевельнулось.

Свет падал с одной стороны, но я различил смутные очертания стропил и балок. В самой крыше дыр не было — очевидно, строители хорошо выполнили свою работу. Но я увидел что-то на стропилах — темные, неясные во мраке предметы. Они словно свисали с бревен, и я с содроганием заметил на наклонных стропилах еще множество таких же.

Я понял, что это, но все равно потянулся к фонарику и направил луч вверх. И ощутил содрогание и дурноту, увидев сотни маленьких мохнатых тел, свисающих сверху, как какие-то сморщенные плоды с ветвей, заполняя весь чердак и распространяя вокруг смрад.

В это время одно крыло дернулось, волнообразным движением расправилось, а потом втянулось обратно в темное тело.

— О Боже! — прошептал я, замерев.

В полной тишине мне показалось, что я слышу, как у них бьются сердца, пульсируя в такт, в правильном ритме, что делало тварей единой, сплошной массой.

По-прежнему содрогаясь, я тихо спустился с чердака, боясь, что малейший шум вызовет среди летучих мышей вакханалию криков и хлопанья крыльями.