был буквально изничтожен с помощью костров и гильотин в начале четырнадцатого века. — Уайт снял очки и стал протирать их платком, сощурив близорукие глаза.
— Вы хотели что-то сказать о шутке Пиранези, — заметил Джакомо.
— Шутка поистине дьявольская. В общем, похоже, он работал на деньги мальтийских рыцарей, но духовные заказчики у него были совсем иные.
— Видно, что стелы в изобилии украшены масонскими символами.
— Они позаимствованы у тамплиеров, которые в свою очередь взяли их у Зоровавеля, еврейского царя, воина и рабочего. Его солдаты и в самом деле показаны здесь с мастерком в одной руке и шпагой в другой. — Уайт, явно довольный, что может продемонстрировать свою эрудицию, надел очки. — Если вытянуть все стелы и обелиски в одну линию, то их длина составит тридцать три фута и тридцать три дюйма: точно такой же ширины был легендарный храм Соломона в Иерусалиме, известный как первый в истории. Но посмотрите внимательно, друг мой: на фасаде церкви мы видим скульптурное изображение богини Фортуны, той самой, что изображена на оборотной стороне монет, которые чеканили тамплиеры.
— Выходит, именно они были загадочными заказчиками архитектора.
Уайт, задумавшись, кивнул:
— Они же построили и третий храм.
— Где? В Иерусалиме?
— Нет. В Иерусалиме было два храма. Храм Соломона, разрушенный Навуходоносором в пятьсот восемьдесят шестом году до Рождества Христова, и храм Зоровавеля, или второй храм, реставрированный и расширенный Великим Иродом во времена Христа, а потом сожженный римлянами в семидесятом году. Третий храм, тайный и временный, должен находиться в Европе. — Глаза американца мрачно заблестели. — Речь идет о храме, построенном для хранения неких сокровищ.
Джакомо не скрыл недоверия:
— Не может быть, чтобы такое богатство осталось нетронутым, когда конфисковали все имущество тамплиеров. А это случилось между тысяча триста седьмым и тысяча триста двенадцатым годами.
— Орден тамплиеров, исчезнувший в эти годы для истории, выжил благодаря таинственному и негласному соглашению. Более того, он собирается вновь проявить себя в мире, обретя невиданную мощь по сравнению с прежними временами, — произнес Иеремия Уайт, невольно понижая голос. — Третий храм сохранился и избежал разграбления, потому что был построен
Последние слова Джакомо едва расслышал: догадка электрическим разрядом сверкнула у него в мозгу.
— А известно, когда он был построен?
— Кажется, в конце пятнадцатого века.
Две даты! Первая из двух на том удивительном рисунке!
— Может быть, в тысяча четыреста восемьдесят девятом?
Уайт обернулся и внимательно посмотрел на Джакомо:
— Пятьсот лет назад. А почему бы и нет?
Он достал из внутреннего кармана пиджака фотографию формата открытки и протянул ее Джакомо. Это была цветная репродукция картины, точнее, портрета.
— Портрет неизвестного — так называется это полотно, созданное художником Бартоломео Венето примерно в тысяча пятьсот десятом году.
— Вы видели оригинал?
— Любой может видеть его, — улыбнулся Уайт. — Он находится в Миланской картинной галерее. Но вы присмотритесь, особенно к костюму.
Человек на портрете был довольно молодым (на вид лет тридцати), на голове у него была шляпа с пером, а на плечах роскошный плащ, отороченный горностаем. Но более всего поражал в его костюме круглый лабиринт, изображенный на груди.
Уайт, изрядно взволнованный, не смог удержаться, чтобы не добавить:
— Видите? Настоящий лабиринт. И посмотрите на вот эти круглые вышивки на рукавах плаща.
— Что это такое?
— Это узлы. Знаменитые узлы Соломона. Собранные воедино, они представляют собой греческий крест, свастику и лабиринт и с эзотерической точки зрения символизируют непознаваемость Божией воли для непосвященных. — На лице Уайта отразилось удовлетворение. — Мои исследования здесь, в Риме, оказались плодотворными. На мой взгляд, этот молодой человек — князь Иньяцио ди Коллеферро, родившийся в Риме примерно в тысяча триста шестидесятом году.
— Но это же абсурд, — сказал Джакомо, поразмыслив. — Когда Бартоломео Венето выполнил этот портрет, князю было не меньше ста пятидесяти лет.
— Возможно, но дело не только в этом, — сказал Уайт, нисколько не смутившись. — Выяснилось, что этот синьор эмигрировал в Кобленц примерно в тысяча четыреста сороковом, и готов спорить, что именно он велел построить третий храм в тысяча четыреста восемьдесят девятом.
— Эту дату вам подсказал я, но она ничем не подтверждается, — солгал Джакомо.
Уайт задумался:
— В таких расследованиях нельзя руководствоваться одной логикой, возраст обычных смертных тут ни при чем. Нужно оставить границу между верой и неверием неопределенной, размытой и быть готовым к любому стечению обстоятельств. Иначе вообще можно поставить под сомнение Библию целиком. — Он поднял взгляд на Джакомо. — Наша задача решается при помощи только одного предположения: Иньяцио из Рима — первый из тайных Великих магистров ордена тамплиеров, избранный в тысяча триста восемьдесят девятом году, в возрасте примерно тридцати лет. Для него время остановилось на этой дате.
Джакомо предпочел промолчать, и Уайт, снова сделав несколько шагов, добавил:
— Похоже, существует и другой портрет, более важный. Но я никогда не видел его, не знаю, где он, и даже не представляю, кто его написал.
Глава десятая
Уайт и Джакомо удалились от Санта-Мария — дель-Приорато. Теперь, когда солнце уже клонилось к закату, они молча прогуливались по спокойным старинным улочкам Авентинского холма — сплошные спуски и подъемы, вдоль которых тянулись деревья или каменные ограды, скрывавшие красивые, утопающие в зелени садов виллы и невысокие особняки.
Джакомо размышлял о сплавленных вместе достоверных исторических фактах и легендах, которые Уайт беспрестанно обрушивал на него, и удивлялся этому человеку — то ли подлинному ученому, то ли шарлатану. Любопытно, что точно такой же вопрос возникал у него и касательно профессора Борги, и он никак не решался сделать окончательный вывод. Единственный вывод, к какому он смог прийти, основывался на сравнении, так сказать, количественного характера: тучный Борги был намного симпатичнее сухопарого Уайта. Кроме того, Джакомо виделось в американце нечто неуловимо двусмысленное. Итак, в чем же заключался истинный смысл его странных исследований?
Этот наплыв мыслей и ощущений был прерван голосом Уайта — поначалу он показался звучащим откуда-то очень издалека. Американец предпринял нечто вроде самопрезентации, словно желая дополнить весьма скудные сведения о себе:
— У меня имеются кое-какие средства, позволяющие жить совершенно свободно и ни от кого не зависеть. Я родился и живу в Нью-Йорке, где у меня чудесная квартирка на Манхэттене. Что еще… Мне сорок два года, совсем неплохо прожитые в холостом состоянии, и выходить из него я не намерен. Ах да, я страдаю манией величия, такой детский комплекс — желание всегда и везде быть первым и лучшим. Кроме того, я постоянно переживаю острый конфликт, чисто американский, между мистицизмом и прагматизмом. — Он улыбнулся, порыв ветра взъерошил его рыжие волосы, которые, если присмотреться, могли показаться
