Беженцы, чудом выжившие в «мясорубках» кавказских и азиатских этнических войн и перебравшиеся в русскую провинцию, обитают в невыносимых условиях: их как поселили в гигантские металлические бочки на окраине Борисоглебска, где зимой — Антарктида, а летом — Сахара, так они там и живут по сей день. Нет, правительственные комиссии, конечно, приезжают, но толку от них ноль.
Такое впечатление, что кто-то на примере борисоглебских беженцев решил показать всем русским соотечественникам, наивно рассчитывавшим в России на радушный прием и сострадание, что дома их никто не ждет. Другого логичного объяснения наплевательскому отношению областной администрации к судьбам русских беженцев я найти не могу.
Тем не менее, несмотря на эти далекие от цивилизации условия жизни, люди в Воронежской области не озлобились, не ушли в себя. Если и сохранилась в России национальная культура, так это здесь — в глубинке. Русских крестьян надо уважать. Народ в деревне крепкий здоровьем, смышленый до хитрости и остр на язык. Примут не каждого. Сначала долго будут присматриваться, прежде чем распахнуть объятия.
Был у меня во время этой выборной кампании курьезный случай. Приезжаю на одну достаточно крупную птицефабрику. Встречает директор — рослая красивая русская женщина. Видно, что властная: по дороге, пока шли к ней в кабинет через кормоцех, тихо и жестко раздавала своим сотрудникам поручения. Потом усадила меня за стол, налила стакан чая с медом и говорит: «Ну что за мужик пошел нынче! Снизу положишь — задыхается, сверху положишь — его укачивает, а сбоку — сразу грудь просит! Тьфу! Вот вы — мужик хороший! Даже можете ничего нам не обещать. Голосовать будем!»
От таких слов я, привыкший к совершенно иной, московско-университетской манере изложения мыслей, чуть со стула не упал со смеху. Только потом я понял скрытый смысл слов этой женщины: простым воронежцам нужен был защитник в Москве — упрямый, сильный, не зависящий от местных кланов. И свой выбор они остановили на мне.
В марте 1997 года, убедительно победив в изнурительной борьбе коммунистического кандидата- фаворита, я был избран депутатом Государственной думы и стал работать в парламентском Комитете по делам национальностей.
Первой моей законотворческой инициативой стал законопроект «О национально-культурном развитии русского народа». Этим законодательным актом, в случае его одобрения палатами Федерального собрания, русские впервые обозначались как народ
Казалось бы, чему возражать? Законопроект соответствовал объективной потребности национального развития и законодательно закреплял ответственность исполнительной власти защищать коренные интересы русских, от социального положения которых зависит благополучие всех народов России. Разве не так? Оказалось, не так.
Моя инициатива вызвала бурю эмоций в штабе проправительственной партии «Наш дом — Россия» и администрации Ельцина. Началась типичная «волынка»: то моему законопроекту не хватает заключения правительства, то нужно написать финансово-экономическое обоснование, то требуется рассылка в регионы. Надо признать, что у парламентского большинства в эпоху Ельцина все-таки хватало фантазии и смекалки, как замотать опасный для них законопроект.
Очевидная бесперспективность просиживать в Думе штаны толкнула меня на поиск более достойного способа применить силы в интересах КРО и моих избирателей. Я решил заняться освобождением заложников — русских солдат, мирных жителей, строителей — брошенных нашей властью при выводе армии из Чечни. Начал с того, что запросил у воронежского военного комиссара информацию о количестве призванных с территории области военнослужащих, без вести пропавших в мятежной республике. Таких оказалось 18 человек. Другими сведениями, проливающими свет на их возможное местонахождение или хотя бы состояние здоровья, Министерство обороны РФ не располагало. Зато комиссия по поиску военнопленных помогла мне установить обстоятельства гибели трех призывников.
Странно, что эти две структуры, входившие в одну и ту же исполнительную власть, не обменивались подобной информацией и вели отдельно друг от друга поиск пропавших без вести. Кроме того, правительство упорно не желало выделить деньги на переоборудование Ростовской генетической лаборатории, где проходила идентификация останков погибших воинов. Сотни убитых в Чечне военнослужащих, тела и фрагменты тел которых хранились в мобильных рефрижераторах, лежали годами неопознанные. Сотрудники Министерства обороны и комиссии по военнопленным по-прежнему искали их в Чечне, рискуя своей жизнью, вместо того чтобы вовремя получить необходимые результаты исследований сравнений ДНК погибших и их живых родственников. В общем, все как обычно. Моя поправка к закону о бюджете на 1998 год о выделении необходимых бюджетных средств ростовской лаборатории, к моему изумлению, была принята Думой. Она помогла исправить эту абсурдную и неприличную ситуацию.
Большую помощь в поиске заложников, насильно удерживаемых боевиками в Чечне, оказал мне депутат от Дагестана Надир Хачилаев. Будучи председателем Союза мусульман России и лидером Движения лакского народа, этот молодой, жесткий и харизматический кавказец имел в Чечне влиятельных друзей. После атаки банды Радуева на дагестанский город Кизляр он стал откровенно ненавидеть чеченских боевиков, кое с кем, насколько я знаю, поквитался, но контакты в среде сепаратистов поддерживал. Конфликтуя с руководством Дагестана, клан Хачилаевых перешел в резкую оппозицию, а после того, как по требованию официальной Махачкалы Государственная дума
Надир требовал для себя и своей семьи справедливости. Он настаивал на том, что продолжает считать себя депутатом Госдумы России и патриотом страны. Для доказательства своей правоты он продолжал «бомбардировать» Кремль запросами по фактам коррупции в руководстве Дагестана и мэрии Махачкалы. В свободное от составления петиций время он искал и выкупал из чеченского плена русских солдат. Такой вот дагестанский Робин Гуд.
Каждый раз, получив от людейХачилаева сигнал, я вылетал в Махачкалу, на перекладных добирался до Хасавюрта, оттуда через Новолакский район отправлялся в Чечню. Как правило, долго ждать в условленном месте не приходилось — Надир со своим отрядом неожиданно появлялся из «зеленки», приводя с собой очередного полуживого солдатика, только что выменянного у чеченских бандитов. Забрав заложника, я тем же маршрутом возвращался обратно — в огромный каменный дом семьи Хачилаевых в самом центре Махачкалы. Там в бане мы отмывали парня, кормили его легкой жидкой пищей, чтобы он не умер от заворота кишок, и в чистом белье укладывали спать. Правда, заснуть им удавалось редко: освобожденные солдаты, пережившие ужас плена, унижения и побои, все как один просили огня и табака и всю ночь, сидя на корточках у ворот дома, курили, глядя на мерцающие в черном дагестанском небе звезды. Утром нас отвозили в аэропорт, где у Хачилаева работали «свои люди». Они-то и провожали меня с «ценным грузом» на борт — в обход паспортного контроля и таможни. Я как депутат летел по бесплатному билету, а заложника мы всегда везли «зайцем», так как при нем, естественно, не было никаких документов.
Обычно мы давали ему возможность позвонить домой перед самой посадкой в самолет, опасаясь, что операция спасения может быть сорвана. Время было мутное и смутное, в правоохранительных органах и политическом руководстве Дагестана работало много тайных агентов боевиков, и такие меры предосторожности лишними мне не казались. В переполненном самолете, как правило, безбилетный заложник занимал узкий передний туалет — прямо у входа в кабину пилотов, я же располагался на сумках в холле напротив. Как ни странно, никто в подобных рейсах из Махачкалы в Москву не обращал на наш «табор» особого внимания. Пассажиры, скрывая недовольство причиненными им неудобствами, ходили в туалет в хвост лайнера. Никто не делал нам замечаний. Все догадывались, наверное.
Во Внуково я передавал освобожденного заложника его зареванным родственникам. Шумихи и тем более общения с прессой мы тщательно избегали, так как пришлось бы «светить» маршрут и технологию операции спасения. Это поставило бы крест на всех будущих «нырках» в Чечню за заложниками, а значит, и
