— Расскажи мне, — сказала она Джоанне.
Джоанна помотала головой:
— Тебе достаточно своих горестей.
— Позволь мне самой судить об этом, — возразила Маргарет.
Джоанна сжала зубы. Головокружение прошло. Ей почти хотелось бы, чтобы этого не случилось. Потерять сознание — это было бы так же просто, как взять лошадь и сбежать в дом матери. Рассказать матери, почему… это было труднее. Маргарет не сделала бы этого. Она нашла бы способ обойти это.
Джоанна начала рассказ с конца.
— Он забрал Аймери, — сказала она. Ее саму удивило, как спокойно она произнесла эти слова. — Он даже не спросил моего позволения. Ночью, когда я спала, они увезли его. Когда я проснулась, его уже не было. — Пальцы ее сжались в кулаки. Она не смогла заставить их разжаться. Ее сердце напоминало такой же сжатый кулак с того самого горестного пробуждения. — Когда я спросила, почему, — я пыталась быть спокойной, о Боже, я пыталась! — Ранульф сказал: 'А какая разница?' А когда я спросила, почему он не посоветовался со мной, он сказал: 'Почему я должен с тобой советоваться? Это мой сын.' Как будто не я носила Аймери под сердцем, как будто не я питала его своей грудью. Как будто я была совершенно ни при чем.
— Было бы лучше, — спокойно сказала Маргарет, — если бы ты не выкармливала его сама.
Джоанна вздрогнула, словно от удара.
— Но забрать его без твоего ведома, — продолжила ее мать, — было дурным поступком.
— Это невозможно выразить словами.
Маргарет слегка нахмурилась.
— Возможно, он не хотел причинить тебе боль. Покончить все одним быстрым ударом — так может думать мужчина, если он молод, неотесан и не знает женской души.
— Он не был так чуток, чтобы щадить меня хоть сколько-либо. Я значила для него не больше, чем кобыла в его стойле. Он тоже не спрашивает ее согласия, когда забирает у нее жеребенка.
— Он прибыл из Франции, — сказала Маргарет, — из небогатого дома. Он не знает лучших манер.
— Я ненавижу его, — прошипела Джоанна.
Мать нахмурилась сильнее.
— Что он сделал тебе, помимо этой единственной несправедливости? Он бил тебя? Унижал?
— У него есть женщины.
— Так поступают мужчины, — сказала Маргарет. — В конечном итоге, ислам прав, допуская многоженство: в этом немалая мудрость. Но кроме этого? Он дурно с тобой обращался? Он опозорил тебя перед двором или перед людьми?
— Он почти не замечает моего существования.
— Сомневаюсь, — промолвила Маргарет. Взгляд ее темных глаз встретился со взором Джоанны. — Чего ты хочешь от меня? Я не могу снова сделать тебя ребенком.
Джоанна покраснела. Это было именно то, чего она желала. Стереть все случившееся. Найти убежище в материнском подоле, и забыть, что когда-то была взрослой женщиной.
— Я не вернусь назад, — сказала она. — Я дала ему все, чего он хотел. Я ничего ему не должна.
— Кроме чести.
— Что он дал мне? Он забрал мое дитя.
Маргарет вздохнула.
— Посмотрите только, какие испытания посылает мне Господь. То дитя мое, кое выглядит настоящим сыном ислама, настолько склонно ко всепрощению, как только может желать христианин. Но это дитя, по виду совершенно порождение земли франков… эта дочь не забывает и не прощает ничего.
Джоанна вздернула подбородок и выпрямилась:
— Ты велишь мне уходить?
— Нет, — ответила Маргарет. Она поднялась, отряхивая юбки. — Я велю тебе отправляться в постель. Ты, как я полагаю, настояла на том, чтобы ехать верхом от самой Акры?
— Ты же знаешь, что бывает со мной от езды в паланкине.
— Я знаю, что делает езда в седле с женщинами, только что поднявшимися после родов. Ну, иди.
Джоанна хотела снова стать ребенком, и забыть о том, что была матерью. Это не было таким блаженством, как она предполагала, как она желала. Но противоречить Маргарет было невозможно. Джоанна пошла туда, куда велела мать, и сделала то, что было сказано. В этом было какое-то особое, мятежное удовольствие. Здесь она была в безопасности. Никто не солжет ей, не предаст ее, не будет к ней безразличен. Она была дома.
— Джоанна всегда на что-нибудь сердится, — сказал Тибо.
Айдан приоткрыл один глаз. Восточный обычай дремать в полуденную жару сперва раздражал его, как признак лени, но потом он понял всю его выгоду. Здесь, в прохладной комнате, где негромко посапывающий слуга махал огромным влажным веером, а сквозь окно из внутреннего дворика вливался запах роз, эта дневная дремота казалась высоким наслаждением. Даже Айдан, который спал очень мало, погрузился в забытье, из которого его вывел голос Тибо.
Мальчуган сидел на краю софы, поджав ноги. Брови его были сосредоточенно сдвинуты.
— Она убежала от Ранульфа, я так и знал. Только удивительно, что она не сделала этого раньше.
— Твоя сестра не показалась мне трусихой, — отозвался Айдан.
— Разве я сказал, что она труслива? Она убежала не потому, что испугалась. Она убежала в гневе. Она могла бы и убить его.
Айдан вскинул бровь.
— Она могла бы это сделать, — подтвердил Тибо. — Ей надо было родиться мужчиной. У нее слишком горячий характер для женщины.
— Или слишком сильный?
Тибо кивнул:
— Мать говорила, что Джоанна — самый ярый норманн в Заморских Землях. Родись она сто лет назад, она пошла бы в Крестовый Поход и завоевала бы себе королевство.
Айдан мог представить себе это. В Джоанне не было ничего от ее матери и брата. Она была выше Тибо и шире в плечах, и, видимо, сильнее. Пряди каштановых волос выбивались из кос, а глаза были скорее серыми, нежели синими, напоминая цветом грозовые тучи. Или, быть может, это было лишь из-за настроения. Да, гнев и ненависть. Мир отказывался следовать ее желаниям, и она была не из тех, кто прощает такое.
— Что представляет собой ее муж? — спросил Айдан, стряхивая сонливость и поднимаясь с ложа. Он видел, что Тибо посмеивается. Но ответ мальчика был достаточно спокойным:
— Его зовут Ранульф, он приехал из Нормандии. Он младший сын, как все прибывающие сюда, но здесь он повел себя правильно. Он получил во владение землю около Акры и нажил себе богатства в войнах. На вид он отнюдь не уродлив, женщинам он нравится.
— Но не твоей сестре.
— Когда она выходила за него замуж, то была весьма счастлива. Он не то чтобы учтив и изящен, но для него не имела значения примесь сарацинской крови в ее жилах. Он сказал, что она здорова и подарит ему сильных сыновей, а внешность ее вполне удовлетворяет его.
— Вижу, — промолвил Айдан. Это все были доводы рассудка. Он сомневался, что они значили что-то для этой мрачного вида женщины, встретившей их так радостно и с таким вызовом. Женщины, которая была, как почувствовал Айдан, больна душой и телом. Он не был целителем: этот дар достался его брату. Но он мог распознать болезнь тела. Видимо, она подарила своему господину сына, но он оказался не столь сильным, как тот надеялся. Или как предполагала она. Она не простит себе этого.
— Я думаю, — сказал Тибо, неохотно, но так, словно не мог не высказать это, — я думаю, что для нее это оказалось не к добру — то, что было между матерью и Герейнтом. Видеть такое, слушать песни и мечтать о любви… Любовь — это не то, о чем должны думать женщины, когда выходят замуж.
