смертоносное свое оружие.
— Если бы я только знал, — сказал Айдан. Из глубины его существа поднимался крик; он загнал его обратно. — Я видел ее. Она преследовала нас. Она говорила со мной. Она назвала меня тем, кем я был — Халид, 'Чужеземец'. Я принял ее за одну из моего племени. Мне и не снилось, что это может быть она… кто…
— Ты не первый мужчина, чьей роковой слабостью оказалась женщина. Или две.
Его лицо вспыхнуло.
— Если в этом есть бесчестье, то оно только мое.
— А дитя — он тоже твое?
Кровь отхлынула от его лица.
— Откуда ты знаешь?
— Женщины всегда знают, — ответила она и вздохнула. — Я была достаточно глупа, чтобы надеяться… Неважно. Я не мужчина этого Дома, чтобы защищать его честь сталью. Но мои попытки защитить тоже не привели к успеху. Не пытайся лгать мне. Я знаю, что каждый из вас искал другого.
— Еще час, и я устремился бы искать ее.
— Несомненно. Еще час, и ты нашел бы ее. Мертвой.
Это было не одобрение. Но это было в некотором роде прощение. Он склонился перед нею.
— Значит, ее не накажут?
— Разве она не достаточно наказана?
Руки Айдана болели. Он сжимал кулаки, и ногти глубоко впились в ладони.
— Это меня следует наказывать, и это я потребую плату за ее кровь.
— Ты много на себя берешь.
Он улыбнулся почти нежно.
— Но ты видишь, никто другой этого не может. Теперь я по крайней мере знаю убийцу в лицо. И могу вести охоту всерьез.
Это не должно было испугать ее, но она кивнула:
— Ты скоро выезжаешь.
— Сейчас.
— Ничего еще не готово, — возразила Хадижа.
— Есть лошади, — сказал Айдан, — разве не так? Есть еда, вода и вьючные животные, чтобы везти это все.
— Твои проводники… твой караван…
— Я сам могу проводить себя. Караван будет только задерживать меня. — Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание. — Госпожа. Я медлил не из благоразумия и не ради сделки, а только ради моей госпожи. Да, слабость, и роковая. Если я снова потерплю неудачу, как терпел неудачу во всем с тех пор, как пересек море, то, быть может, Бог будет милосерден и убьет меня за мою глупость.
Хадижа посмотрела на него долгим глубоким взглядом. Она видела то, что он отлично знал. Он был спокоен. Его сознание было ясным. Он прекрасно знал, что делает. И он был совершенно безумен.
Он встал и низко поклонился, так низко, как только мог кланяться франк и принц. Он ничего не сказал. Какие бы обещания он ни давал, она знала так же хорошо, как и он: какие из них у него была надежда исполнить, а какие были только надеждой за гранью разума.
К этому моменту гречанка-знахарка почти закончила свое дело. Джоанна лежала на матраце, и теперь скорее была погружена в глубокий сон, чем находилась без сознания. Тонкая глубокая рана была перевязана, в ней была оставлена трубочка, а под нее подставлен сосуд, чтобы собрать все, что еще может вытечь; вся кровь из раны уже была удалена. Айдан склонился и поцеловал Джоанну, не заботясь о том, кто это видит, а потом повернулся прочь.
И снова он прошел через весь дом. И снова никто не остановил его. В этот раз никто и не пытался. Его комната была пуста, если не считать воспоминаний. Ни стражей, ни мамлюков, ни даже слуги. Он тщательно оделся в чуждую одежду, ставшую самой привычной: бедуинские одеяния, свежевыстиранные, но носящие неизгладимый отпечаток пыли, солнца и пустынных просторов. Он привезет их обратно домой, а вместе с ними свой меч и два ножа. Один выкованный им самим. Другой — освященный кровью Джоанны.
Он выглядел великолепно диким, возвращаясь тем же путем, каким пришел, он был похож на пустынного бандита, за которого принимали его бездельники в приемной атабека. Он мог бы дать им предмет для разговоров.
В гареме почти ничего не изменилось, разве что стало тише, меньше похоже на голубятню, куда залетел ястреб. Возвращение ястреба было встречено большим спокойствием и меньшим количеством лиц. Ему было все равно. Он хотел видеть только одно лицо, и это лицо никогда не закроют от него вуалью.
Она пришла в себя, на что он даже не осмеливался надеяться. Знахаркин евнух, поивший ее каким-то снадобьем — вино, густое от пряностей и чего-то темного, сладкого, навевающего сон — поднял глаза, но не прервал своего занятия. Его глаза были огромными, словно глаза святого на мозаичной стене, и совершенно спокойными. Можно было утонуть в этом спокойствии.
Айдан позволил своей душе разжаться, засиять золотым пламенем. Отблеск этого пламени был заметен на нем, когда он преклонил колени у ложа Джоанны. Она нахмурилась, глядя на него снизу вверх.
— Я трусиха, — произнесла она.
Она по-прежнему могла изумить его, даже насмешить: это был смех со слезами, оттого, что она была жива, и хмурилась, и была непредсказуема.
— Я трусиха, — настаивала она. — Один маленький кусочек боли, и я убегаю, прямо в темноту.
— Так поступило бы любое мудрое существо, — ответил Айдан.
Она покачала головой — совсем слабо, потому что иначе было больно.
— Я заставила себя вернуться. Это был долгий путь. Я видела тебя, как пламя в ночи. Ты вел меня. Я никогда не потеряюсь, пока ты со мной.
По его лицу струились слезы. Он не мог даже стереть их.
Она увидела. И напряглась, пытаясь подняться. Он удержал ее, пока она не повредила себе заново. Она не чувствовала этого. Лекарство уже действовало на нее; она сопротивлялась этому действию с отчаянной силой.
— Ребенок! Я потеряла ребенка? Почему ты плачешь? Я… потеряла…
Холодный чистый голос с греческим акцентом оборвал ее отчаянные вопросы:
— Ты не потеряла его. Но потеряешь, если будешь творить такие глупости. Ложись и засыпай.
Но это было не в натуре Джоанны — повиноваться кому-либо без борьбы. Она легла, но рука под щекой сжималась в кулак, и ее глаза, хотя и затуманенные, были устремлены на лицо Айдана.
— Почему ты плачешь?
— Потому что я люблю тебя.
Она забрала эти слова в свой сон. Улыбка появилась на ее лице, когда ушло сопротивление; она не знала этого, да и ей не нужно было знать. Айдан поцеловал ее губы, и брови, и затылок под косой, заплетенной туже, чем заплетала она сама. Его руки скользили по его телу, окаймленные пламенем. Он отдавал ей этот дар. Он изливал его, не думая о цене. Это само по себе не могло исцелить ее. Но это могло сделать ее сильнее, придать легкости и тепла, когда тьма станет гуще, защитить и оборонить ее против демонов болезни.
Его руки медленно опустились, повисли по бокам. В комнате было сумрачно, огонь покинул его. Теперь он был у Джоанны, весь, какой Айдан мог отдать. Он никогда не отдавал так много. У него кружилась голова, как будто он делился не силой, а кровью. Он улыбнулся. Теперь она не умрет. Ни она, ни дитя, сотворенное ими.
Гречанка смотрела на него с осознанием, с пониманием, но лишь с небольшим проблеском страха.
— Ты мог убить ее, — сказала она.
— Но не убил.
— Нет веры твоей мудрости. Я знаю, кто ты, дух огня. Неужели все твои годы не смогли научить тебя
