господин не нашел меня и не сделал меня своей. Я ничего не помню о том, как была ребенком. Кто знает? Может, никогда и не была.
— Моя мать была такой же, — сказал Айдан. — Дикое существо, почти лишенное собственной личности, пока смертный человек не дал ей причины жить в смертном времени.
— Она умерла вместе с ним?
— Нет. Она… исчезла. Вернулась в лес. Нас — моего брата и меня — она покинула. Мы были наполовину смертными, и воспитаны среди смертных, хотя мы достаточно рано узнали, что сами — не смертные. В отличие от нашей сестры.
— У тебя есть сестра?
Это отозвалось в нем болью.
— Гвенллиан. Да. На десять лет моложе меня, и она уже состарилась. Ты убила ее сына.
— Я была связана клятвой, — промолвила она. — Несомненно, ты знаешь, что это такое.
Он согнул колени и лег на них лбом. Он устал. От борьбы. От ненависти. От скорби по человеческим смертям.
— Таковы люди. Они дают нам боль.
— И счастье, — ответил он. — И это тоже. Быть может, это и значит — жить?
— Я не знаю. Я не думаю, что когда-либо жила. Лишенная собственной личности — да, это я. Я была кинжалом и клятвой. Теперь я даже меньше, чем это.
Он вскинул голову. Его гнев вспыхнул неожиданно и ярко.
— Нет!
Он изумил ее. Но вскоре на смену изумлению пришло ожесточение, губы ее искривились.
— Нет. Я все еще остаюсь чем-то. Существом, которое ненавидят.
— Я не… — Он осекся. Он не мог сказать это. Это была бы ложь.
Если не считать…
Айдан встряхнулся.
— Ты —
— Один друг, — сказала она, — за сотню лет.
— Сотню лет чего? Кинжала и клятвы. Служения повелителям, которые никогда не видели в тебе ничего более. Но ты — больше; твое сердце знает это. Оно нашло Сайиду, и у нее есть разум и душа, чтобы понять, что ты такое.
— Убийца детей.
Это было больно — получить эти слова обратно в лицо. Это не должно было вызвать боль. Это должно было пробудить торжество.
— Да, будь ты проклята. И больше, чем это. Никто из нас не прост, госпожа моя.
— Ты можешь так говорить?
— Ты хотела, чтобы я ясно видел тебя.
Она застыла. Ее трясло; это был жар страсти.
— Я хотела, чтобы ты любил меня.
Он коротко подстриг бороду, но брить ее не стал. Это был бы нечестный прием; и его клятва не была выполнена. Еще нет.
Он решил, что ему это нравится: борода была достаточно короткой, чтобы обрисовать очертания его лица. Она прибавляла лет и достоинство, и то, и другое могло ему пригодиться. Помимо всего прочего, как говорили женщины, он был мужчина, а мужская красота не может быть совершенной без бороды.
Иногда мусульманские обычаи оказывались на удивление разумными.
Марджана иногда покидала их, уходя своими путями, по которым никто не мог последовать за нею, чтобы принести еду, напитки иные, нежели вода из источника, и прочее добро. Однажды она принесла кувшин вина и лютню.
Айдан узнал лютню, когда она положила ее к нему на колени, и нежно, очень нежно провел рукой по инкрустации на ее корпусе.
— Где ты взяла ее? — спросил он.
— Я отправилась в место, где известны такие вещи, и спросила, где я могу найти лучшего мастера, делающего лютни. Я пошла туда, куда мне указали. Я заплатила золотом. Моим собственным. Честно заработанным.
Айдан опустил глаза. Он был достаточно тактичен, чтобы устыдиться. Легко, почти неуверенно, он провел рукой по струнам. Лютня была настроена.
— Я не могу принять ее, — сказал он.
— Разве я сказала, что это дар?
Он покраснел.
— Играй для меня, — приказала она ему.
Он был достаточно сердит, чтобы повиноваться, и достаточно дерзок, чтобы выбрать мелодию своей страны. Но Марджана путешествовала далеко; она научилась находить удовольствие в обычаях, которые были чужды для обитателей востока. Это была мелодия для арфы, бардовская музыка, но она хорошо ложилась на строй лютни.
Марджана смотрела на него в молчании. Он давно не играл: не раз его руки ошибались. Но играл он отлично, с сосредоточением прирожденного музыканта. Он был захвачен музыкой — голова его склонилась, губы сжались в линию, пальцы двигались увереннее, вспоминая аккорды.
Когда он запел, она почти вздрогнула. Она не знала, почему ожидала, что у него будет чистый тенор: в разговоре его голос был достаточно низок, с легким призвуком мурлыканья. В пении хрипотца исчезала, но эта новая чистота звучала в тембре, близком к басу. Несомненно мужской голос, темный и сладкий.
Вся ее сила ушла на то, чтобы удержаться и не коснуться его. Он сопротивлялся ей отвратительно просто; ему стоило только вспоминать свою франкскую женщину и ребенка, которого она носила. Он не был похож на смертных мужчин, не шел на поводу у своих прихотей.
Но он смотрел на нее. Она знала это. Он находил ее приятной на вид. Он начал, не совсем по своей воле, забывать ненависть к ней, если и не любить ее. И он желал могущества, которое было у нее, чтобы переноситься в мгновение ока из пустынь Персии на базар Дамаска.
Она с радостью научила бы его меньшим умениям, чтобы отточить лезвие силы, о которой он всегда думал, как о детской игрушке. Но это единственное великое искусство она не могла ему дать. Она знала, что он будет с ним делать.
Только этим утром он пытался обманом вызнать его у нее. Когда она уходила, она почувствовала стрелу его воли, нащупывавшую ее тайну. От него было уже не так легко отделаться, как раньше. Он был умным юнцом, и быстро взрослел.
Струны лютни смолкли. Айдан поднял голову. Его глаза были темными, цвета северного моря.
— Зачем? — спросил он у нее. — Зачем вообще учить меня?
— Почему бы и нет?
— А если я стану сильнее тебя?
Она рассмеялась, ужасно уязвив его гордость.
— Я не думаю, что мне стоит бояться этого. Но что мы станем равными… это, я думаю, весьма возможно. Я буду рада этому.
— Даже зная, что я сделаю тогда?
— Ах, но захочешь ли ты это сделать?
Он онемел от ярости.
— Мой милый друг, — сказала Марджана, — если бы ты был хотя бы наполовину так мудр, как любишь воображать. Ты знал бы, что это означает — то, что мы так легко проникаем в мысли друг друга.
— Это означает, что ты хочешь этого, а у меня нет сил закрыться от тебя.
Она покачала головой и улыбнулась.
