мне.
Растеряв остатки джентльменства, я просто выставил ее в коридор.
– Подите вы к черту со своими протезами! – сказал я и закрыл перед ее носом дверь на ключ. Потом повернулся к Веронике. – Простите, они бывают слишком назойливыми, – пробормотал я, подпирая дверь спиной.
– Спасибо, – она попыталась слабо улыбнуться.
– Можно я тут у вас немного посижу? – спросил я. – Боюсь, что, если я сейчас выйду, посланница фирмы «Орто» опять возьмет вас в оборот.
– Сидите, – разрешила она, правда, без особого энтузиазма.
Я сел на стул возле окна и сложил руки на коленях, как это делают прилежные ученики. Кто знает, почему в ее присутствии я чувствовал себя мальчишкой? Скорее всего, я им и был, робким, застенчивым ребенком, краснеющим каждый раз, как только взрослая красивая тетя обратит на него взгляд своих выразительных глаз и что-то спросит ради приличия.
– Как ваше самочувствие? – задал я не самый оригинальный вопрос.
– Тс-с! – прошептала она. – Больше ни слова. Вы можете сидеть здесь, сколько захотите, но прошу вас: давайте будем просто молчать.
Она прикрыла глаза, а я кивнул в знак согласия. В палате стало тихо. Через приоткрытое окно к нам вторгался лишь шум близкой автомагистрали да дурманящий запах сирени за окном. Молчать с Вероникой было несложно. Она лежала на кровати, и я только по тому, как подрагивали ее веки, понимал, что она не спит. С ее лица ушли те краски, которые я видел в первый день, и теперь она казалась бледней, но, на мой взгляд, прекрасней, чем тогда, когда она пришла к нам в отделение с охапкой желтых роз в руках. Черты ее лица смягчились, стали тоньше, прозрачнее. Ей нельзя сейчас было дать больше тридцати лет. Да что там! Она казалась мне сейчас моей ровесницей (а к тому времени я уже успел ознакомиться с историей ее болезни и знал, что она старше). Красивые руки, сложенные на одеяле, сейчас выглядели восковыми, но это только придавало ей большее сходство с греческой статуей.
Я взял со стола блокнот и ручку и быстрыми штрихами начал наносить на бумагу черты ее лица: обозначил овал, полукружья глаз, мягкую линию рта, красивую стройную шею. Стараясь удержать момент, я работал быстро, радуясь тому, что моя модель неподвижна. Мне очень хотелось распустить по плечам ее густые каштановые волосы, но я подавил в себе эту фантазию, тем более Вероника носила короткую стрижку. Она ей, конечно же, шла, замечательно открывала шею и небольшие, аккуратные уши, но мне хотелось показать актрису в романтическом образе. Я закинул ей руки за голову, а грудь убрал цветами. Получилось что-то вроде пастушки, отдыхающей в роще олив в средиземноморский полдень. Едва я успел прорисовать последнюю тень моего воображаемого дерева, Вероника открыла глаза.
– Что получилось? – спросила она так, словно в течение последнего часа нарочно позировала мне. Я протянул ей набросок.
Честное слово, я волновался так, как будто находился на экзамене в школе искусств. Мой экзаменатор рассматривала рисунок внимательно, и по сосредоточенному выражению ее лица нельзя было понять, нравится он ей или же нет. Наконец она обессилела и положила блокнот рядом с собой, взор же, напротив, обратила ко мне.
– Вы нашли забавное решение, – проговорила она.
Я улыбнулся, не зная еще, к чему она клонит.
– Ах, это образ пастушки... – начал я.
– Я говорю не про пастушку, – оборвала меня она, – а про женщину, у которой отрезали грудь. Вы убрали мое тело цветами для того, чтобы скрыть ужасный изъян, и я вас понимаю. Должно быть, в живописи нет и не будет места калекам. Художники воспевают только красоту.
– Ну, зачем вы так... – проговорил я, но, к сожалению, опровергнуть ее слова так и не смог. Мне очень хотелось привести в пример какие-нибудь полотна, но в голову почему-то лезла только мифологическая живопись.
– Не старайтесь меня утешить, – слабо улыбнулась она. – Вы – милый мальчик и нарисовали чудную картинку, чтобы меня развлечь, но не ваша вина в том, что в последнее время я потеряла чувство юмора. Я обижена на всех: на свою мать, за то, что она дала мне дурную наследственность; на себя, за то, что я все-таки заболела; на своего жениха, потому что его вечно где-то носит; на врача, за то, что он изуродовал меня до конца моих дней. А сейчас я злюсь на вас за то, что вы изобразили меня этой вашей пастушкой, скрыв мои груди и дав мне понять, что я теперь не такая, как все.
– Вы очень красивы, вне зависимости, есть у вас грудь или нет, – ляпнул я, с ужасом осознавая, что своим безапелляционным, почти детским заявлением ставлю на наших отношениях крест. Она сейчас выгонит меня из палаты, и правильно сделает, потому что я позволил себе лишнее.
Но Вероника внезапно рассмеялась. Ее смех звучал еле слышно, как колокольчик, затерянный в лесу, но в нем отчетливо различались нотки боли и какого-то бесшабашного отчаяния.
– Храни тебя Бог за твои слова, – сказала она, горько усмехаясь. – Как бы я хотела, чтобы мне их сказал не ты...
Мне не нужно было объяснять, кто именно. Вероника по-прежнему ждала своего Ярослава. Но член всевозможных организаций, должно быть, был страшно занят в своих ресторанах, раз не нашел время не то чтобы приехать к ней, а даже позвонить. Мобильный телефон, лежащий на кровати рядом с Никой, пронзительно молчал. Она несколько раз при мне сдвигала в сторону крышечку, чтобы проверить, работает ли он.
В этот момент в дверь постучали. Пришла медсестра со шприцем в руках. Она собиралась сделать инъекцию снотворного и болеутоляющего, распоряжение насчет которой было получено от заведующего. Я бросил на Веронику последний взгляд. Мне следовало уйти. Она выглядела такой усталой, такой заброшенной, что сердце мое сжалось, словно на больничной кровати сейчас лежала знакомая мне, дорогая и близкая женщина, а вовсе не чужая пациентка, с которой я познакомился несколько дней назад.
Я на цыпочках вышел из палаты и направился в ординаторскую. Отыскав в кармане халата визитную карточку Павлина, я позвонил ему. Он снял трубку после десятого гудка.
– Алло? – спросил он не совсем довольно. – Какой такой врач?
Я отчетливо слышал оживленное многоголосье, которое Непомнящий пытался перекричать. Должно быть, он был на каком-то мероприятии, потому что какофония звуков разбивалась на отдельные музыкальные пассажи, чьи-то громкие отрывистые реплики, женский смех.
Сообразив, что звонят из больницы, Ярослав мигом подобрался, и в голосе его зазвучала тревога.
– Что-то случилось? – спросил он. – Какие-нибудь непредвиденные осложнения?
– Нет, анализы пока не готовы, – сказал я. – Но мне кажется, что вы должны приехать. Вероника находится в подавленном состоянии. Ей нужен кто-то из близких друзей.
– Но я сейчас не могу! – ответил он, словно я вел речь о какой-то своей прихоти. – У меня сейчас ответственное мероприятие, и Вероника о нем знает. Я готовился к нему два месяца. Не могу же я просто так все бросить. Разумеется, я появлюсь у нее, как только будет возможность. Передайте это ей. Вероника всегда была понимающей женщиной.
– Она сейчас спит после снотворного.
– Тем более ей сейчас не до визитов, – выразил недовольство он. – Придумайте что-нибудь. Купите ей конфеты, поставьте какой-нибудь диск с мелодрамой. Проявите сообразительность, в конце концов. Не могу же я взять отпуск за свой счет и стать на время ее сиделкой!
Интересно, почему бы и нет? Если, конечно, любишь эту женщину и строишь планы на совместную жизнь... Но Павлин, должно быть, так не рассуждал. Он еще не осознал, что в их жизни произошли важные изменения, которые коснулись не только Вероники, но и его самого. Ярослав смотрел в зеркало и видел того же холеного, себялюбивого мужчину, у которого все идет по плану. У него была интересная и насыщенная жизнь, частью которой с недавних пор стала Вероника Песецкая. До поры до времени с ней было очень удобно быть вместе. Они считались яркой, благополучной парой. Красивые, успешные, самодостаточные, они были хороши как по отдельности, так и вместе. Каждый имел хорошо отлаженный бизнес, деньги и полезные знакомства. Они вращались в кругу известных людей, нередко пересекались на всевозможных светских тусовках. Они не были в тягость друг другу, даже наоборот, каждый из них как бы подсвечивал другого, делал его еще интереснее, ярче. Да и в их профессиональном мире не было места тусклым краскам.
