конторы и требуют найти капитана. Последнее нелегко. Когда же наконец его увидел, то толку не добился, ибо выпитый им алкоголь препятствовал соображению. Невозможно столковаться, все он знает и понимает… „Где, дорогой Мишук, как ты думаешь?“ Не спится, болит голова.
Помню хорошо последний наш с ним крутой разговор, когда он в порыве величия начал произносить столь знаменитые фразы вроде: „Я устрою каторгу, и всем будет плохо. Меня хорошо знали на „Жемчуге““.
— У нас, Константин Петрович, и есть настоящая каторга…
…Начну с выхода из Порт-Саида. Как будто все шло хорошо. Солнце скрылось, и море встретило нас не так мечтательно. Встретили английский пароход с гидропланом, третьего дня пришвартованный у Эль- Ариша. Дипломат из Каира, некто Разумовский, стоял у таможни, сняв шляпу. Как только ему ответили с мостика, он тотчас же ушел. Было слишком заметно, что его присутствие вызвано необходимостью соблюдать корректность, однако вышло, по-моему, совсем некорректно — уйти раньше, нежели мы прошли мимо. Впрочем, об этом дипломате распространяться не стоит, слишком он неинтересен и, по-моему, пуст, и пригоден разве что для карточной игры. Нашу бедную голытьбу он обыгрывал в карты, заманивая их, и для этого приезжал на корабль.
По выходе из канала, закончив аврал с уборкой якоря, приказал сыграть отражение атаки и стал распределять людей для наблюдения. Не знаю точно, сколько времени заняло это занятие и что происходило кругом, ибо спешил раздать бинокли и расставить людей до наступления темноты. Только успел сделать это и собирался пойти вниз проверить закрытие непроницаемых дверей, как вдруг раздался звук взрыва, а за ним другой и грохот. По левому борту увидел столб пламени и дыма, шедших из-за борта. Огонь был колоссального размера, и я ожидал с секунды на секунду другого взрыва, когда корабль разлетится на части.
Тотчас же направился к месту взрыва, но давка на юте задержала меня…
Команда бросилась за поясами, лежавшими на юте в рубке. Услыхав голос батюшки, я скомандовал „Смирно“. Отец стал на шканцах, пытаясь успокоить команду. Увидев, что его внешний вид и дрожащий голос не способствуют цели, я обратил внимание окружающих на прикрепленные на мостике матрацы, которые тут же были расхватаны.
…Спустившись с мостика, увидел взволнованные лица команды, надевавшей пояса и расстегивающей койки. Здесь же стояли, снимая с себя платье, ревизор Отрышков и доктор Семенов.
Вспомнив о часовом, я немедленно спустился к сундуку и снял часового именем командира. Не дойдя до верху, вернулся обратно и, разбив шкапчик с ключами, послал их к артиллерийскому офицеру, чтобы затопил носовые погреба, взрывов которых в ту минуту больше всего боялся. Пошел по дороге наверх в каюту. Темнота, тишина, точно могила. Зажег спичку, взял два электрических фонаря и отправился осматривать крейсер. Встретил кого-то, кто умолял дать ему фонарь. Дал… Огонь и дым из палубы, куда я в ту минуту спустился, ошарашили меня.
Лейтенант Ивановский с обезумевшими глазами бежал тушить пожар. На мои увещевания бросить это дело и идти наверх не ответил ни слова, а, издавая невнятные звуки, бросился в моем направлении.
Попробовал спуститься вниз, попал рукой и ногой в распоротый живот убитого… Огонь, стоны, глаза слезятся, ничего не видят. Пробыв в этой обстановке несколько минут, я отправился наверх, где встретил трюмного механика Гедройца.
— Что делать? — спрашивает меня.
— Ничего. Идите на ют. Внизу вода, огонь, дым, и не в наших силах сделать что-либо.
Через полупорт смотрю: болтает катер и на нем пара людей, выбившихся из сил, чтобы выбраться наверх.
Отправил второго посланца к командиру за приказаниями. Но ответа все еще нет. Чья-то рука надевает на меня пояс… Иду вниз, чтобы взять карточку жены и мои документы. За мной прибегает вестовой Лыков.
— Боже, на кого ты похож?! — спрашиваю. Бедняга весь обгорел, все лицо, руки, ноги, голова — все черное. — Иди спасайся и плюнь на меня!
— У меня есть матрац, — говорит он. — А вот вам пояс.
Его вид и самопожертвование вывели меня на несколько секунд из равновесия. Запер дверь на ключ и вышел на ют.
— Оставь, ради Бога, бросайся, — говорю ему. А он все за мной. Слава Богу, удалось спихнуть его в воду.
Корма задралась… Стоять на палубе трудно. Николай Совинский надевает на меня пояс.
— Ради Бога, Михал Михалыч, у всех уже надеты…
— Зачем вы делаете это? — Я устал отвечать милому юноше, со слезами уговаривавшему меня надеть пояс. Дюжина рук с тем же предложением… Приказываю: — Скорее бросайтесь и отплывайте!
— Что же мне делать? — говорит повар. — Я плавать не умею.
— У вас есть пояс и матрац. Спасайтесь!
— Разве не утону?
— Нет, нет… И с Богом!
Бух, и он отплывает.
Один пояс держу в руках, кто-то сунул. Что делать? Да нечего ждать своей участи пойти ко дну.
— Бросайтесь, боцман! Вам делать здесь нечего!
— Что прикажете делать? — спрашивает трюмный механик, надеясь на спасение крейсера.
— Немедленно отправляйтесь за борт. Бросайтесь дальше, а то ударитесь.
— Есть.
Боцман поплыл.
Глухой звук, удар в голову, и вдруг лечу куда-то очень далеко, выныриваю, и вновь удар… Всплываю, вижу крейсер и сотни голов на плаву.
В воде матросы кричали: „Гляди, старшой тонет!“ Один дал вцепиться в свой пояс: „Держитесь, ваше высокоблагородие… Выплывем!“
Плыли к дрейфующему английскому тральщику. Его проносит мимо. Закричал по-английски: „Бросайте якорь!“ Кажется, услышали. Загрохотала якорь-цепь. Но тральщик оказался французским…
Втащили на борт.
…Иду на мостик к командиру. Хочу сказать слово — ничего не выходит: дрожь ужасная. Спускаюсь опять на палубу.
— Ваше высокоблагородие, помогите, там наши ребята!
Вытащили одного, другого…
— Ой, не трогайте рукой, кожи нет! Дайте я сам!
Срывается и падает в воду, тащу за шиворот, не слушаю стонов. Ну вот ты и спасен.
— Иди внутрь!
— Но… га… Не…
Бедняга, нога у него сломана, сам обожжен, а плыл.
— Гардемарин Смирнов, это вы?
— Т-так, т-точно, господин старший офицер! Нога сломана, идти не могу, терпеть буду.
— Орел!.. Несите его в камбуз.
— Ваше высокоблагородие, граф Гейден плывет!
— Давай тащить…
Вытащили. Ноги не держат.
— Холодно… Согрейте!
Глажу по голове, бедный мальчик, совсем измотан, у него отнялись от судороги ноги.
— Кто это? А, ну вот…
Втащили командира. Голенький, только в одном капковом жилете.
Еще, еще… Боже, сколько обгоревших! Обхожу, смотрю, а говорить не могу. Зуб на зуб не попадает. Ходим кругами.
Захожу в какую-то каюту, всех тошнит, дрожат, сидят обгорелые и мучаются! Даже стать негде, на
