выемкой от «аппаратного котелка» мог произойти только в том случае, если разоруженная мина была в паре со снаряженной. Попадались ли такие «связки» в Северной бухте?
— Да, попадались, — говорит бывший мичман, старейший севастопольский водолаз Владимир Дмитриевич Корпус. — Впервые я натолкнулся на такую банку в Северной бухте, против Инкермана. Опустился на грунт, застропил ящичную мину, стал обходить ее по радиусу; вдруг задел галошей обо что-то твердое. Пригляделся — из ила другая торчит, краешком едва выступает…
Значит, спаренные мины — не просто предположение.
«По заданию комиссии, — заканчивает свое письмо А. Тусменко, — была проведена серия экспериментов: поочередно взрывали все известные мины, состоявшие на вооружении немецкого флота. Но ни одна из них не смогла произвести и половинного разрушения того, что было на „Новороссийске“. Взрыв нескольких мин носил совсем иной характер — объемный, а не направленный».
Ударная струя раскаленных газов пробила борт и вышла вертикально вверх, проделав в корпусе линкора русло в виде латинской буквы «L». Кумулятивный выброс идет только в одном направлении. Если бы мина была обращена своей выемкой к борту, то форс взрыва прошил бы линкор от борта к борту, но ведь огненный смерч главную свою разрушительную работу проделал по пути вверх. Почему?
Запомним все же эту букву — «L».
«Минная версия» проста и удобна — она снимает ответственность за взрыв с начальников различных ведомств, — и, видимо, потом все-таки именно ей и отдали предпочтение в заключительном акте комиссии. И все же она неубедительна.
Случайно застопорился долгосрочный часовой механизм мины, причем именно у той, которая случайно была снаряжена всеми необходимыми приборами. Случайно эта мина оказалась в соседстве с другой, у которой была кумулятивная выемка. Случайно ее задел якорем линкор и случайно подтянул ее к себе под борт к одному из самых уязвимых мест — в район артпогребов с самыми мощными зарядами и снарядами. Случайно часовой механизм, проснувшийся после 11-летней спячки, сработал в самый безмятежный для экипажа заполуночный час…
Не слишком ли длинна эта цепь случайностей?
Сказав в своем очерке в «Правде» лишь об одной случайно задетой донной мине, я невольно вызвал поток писем, яро и доказательно оспаривавших это объяснение и выдвигавших другое — диверсия. Среди авторов писем были весьма авторитетные офицеры-моряки и адмиралы. Многочисленных сторонников этой версии неожиданно поддержала «Красная звезда», опубликовавшая на своих страницах отрывок из записи по поводу «Новороссийска» покойного военно-морского министра Адмирала Флота Советского Союза Н. Г. Кузнецова: «…До сих пор для меня остается загадкой, как могла остаться и отработать старая немецкая мина, взорваться обязательно ночью, и взорваться в таком самом уязвимом месте для корабля. Уж слишком то все невероятно…»
Вскоре после того, как в 1988 году газета «Слава Севастополя» опубликовала мою документальную повесть «К стопам Скорбящего Матроса», в зале севастопольского отделения общества «Знание» на улице Воронцова состоялась читательская конференция, которая, по сути дела, вылилась в первый легальный митинг памяти жертв «Новороссийска». В огромном переполненном зале сидели и стояли сотни севастопольцев — седые отставники и безусые курсанты, вдовы и дети погибших, жители города и его окрестностей… Все они внимали выступавшим — участникам и очевидцам трагедии.
К концу знойного дня разразилась гроза, в окна ударили струи ливня, и кто-то громко заметил: «Ну, вот… Это Севастополь заплакал».
Стол на просцениуме был завален цветами и записками. Одну из них, неподписанную, я отложил себе в блокнот.
«Н. А.! Известен ли Вам такой факт? Утром 29.10.55 г. крейсер „Молотов“ выходил в море. Сигнальщик старшина 2-й статьи Панкратов и командир крейсера увидели перископ подводной лодки. Об этом рапортом было доложено Пархоменко. О чем говорил командир крейсера с Пархоменко, не ведаю, но только после этого разговора наш командир отказался от своих слов и сказал, что это была, наверное, швабра».
После конференции ко мне подошел пожилой человек.
— Капитан второго ранга запаса Ганин. Бывший сотрудник особого отдела. У меня есть для вас интересная информация.
Он назвал свой адрес, и на другой день я приехал к нему.
— Знаете что, — сказал Дмитрий Павлович, — я бы мог рассказать всю эту историю сам, но вам, наверное, интереснее услышать ее из первых уст. В нашем доме живет бывший боцман торпедного катера мичман Селиверстов. Давайте заглянем к нему.
Петр Васильевич Селиверстов — серебристые волосы, золотые зубы, владимирский говорок — хозяином оказался радушным, но скупым на слова… Все же историю, ради которой мы пришли, он поведал.
— В шестьдесят четвертом году я обучал в Алжире тамошних катерников. В этом же порту так же, как мы, инструкторами, работали и итальянцы. Они готовили водолазов, точнее, боевых пловцов.
Однажды мой стажер, алжирский офицер, кивнул на одного итальянского инструктора и сказал: «Вон тот взорвал ваш линкор». Я удивился, откуда это известно. Стажер пояснил: «Хвастался среди наших офицеров, что, мол, отомстили за честь итальянского флота». Меня, конечно, это взбесило — работать с таким гадом бок о бок?! Но что поделаешь — мы оба иностранцы, я инструктор, он инструктор, у каждого свое начальство. Доложил я куда следует. Говорят, до Хрущева довели. На том и кончилось. А что сделаешь? Фактов-то прямых нет…
Фактов прямых нет.
Тем же вечером, разбирая в гостиничном номере читательские отклики, я извлек из груды конвертов письмо от контр-адмирала запаса Григория Петровича Бондаря:
«В 1955 году я командовал эскадренным миноносцем „Безотказный“, который, как и линкор „Новороссийск“, входил в состав эскадры.
28 октября наш эсминец возвратился с моря через два часа после линкора, который уже стоял на бочке № 3 у госпиталя. С разрешения оперативного дежурного эскадры „Безотказный“ прошел в глубь бухты и стал под заправку топливом. Было около 21.30.
Мне обязательно нужно было проведать больную жену, которую я не видел более десяти суток, и с разрешения старшего я сошел на берег, заказав катер к Минной стенке к 24.00.
Когда я возвратился на Минную пристань, катера не было. Вместо него около часу ночи за мной пришел корабельный баркас. Оказалось, что на полпути катер вышел из строя, и потребовалось время, чтобы вернуться и спустить баркас.
Мы уже отошли от причала на 2—3 кабельтова, когда дежурный по соединению эсминцев, офицер Двоешерстов, попросил меня вернуться, чтобы принять и доставить по пути донесение о запасах кораблей оперативному дежурному эскадры. Дежурный находился на крейсере „Дзержинский“.
Мы прошли вдоль южного берега бухты мимо линкора и уже миновали его корму, когда заметили, что погас флагманский огонь на крейсере и зажегся на „Новороссийске“. Развернувшись, мы подошли к трапу линкора и узнали, что оперативный дежурный перешел на него. Отдав донесение вахтенному офицеру на юте, мы снова развернулись и продолжили путь на свой корабль.
Добирались до эсминца еще минут 12—15 и ничего подозрительного не наблюдали. Когда подошли к кораблю, вахтенный офицер доложил, что получен сигнал: „Все плавсредства к борту „Новороссийска““. Это не удивило меня, я предположил обычную тренировку. Только после возвращения баркаса, около 05.00, мы узнали о гибели „Новороссийска“.
Следовательно, взрыв произошел за время следования баркаса от линкора к эсминцу, учитывая, что ОД эскадры успел дать сигнал о вызове плавсредств.
Если бы этот взрыв произошел под килем корабля, на глубине, в иле, наш баркас это бы почувствовал: гидравлический удар гораздо сильнее воздушного. Но все дело в том, что взрыв произошел не под днищем, а в носовой части корабля, по левому борту, на 1,5—2,0 метра ниже ватерлинии. Это
