Не успел я прочесть свой пролог, как из редакции позвонили и приказали мне немедленно возвращаться. Очевидно, редактор вовремя сообразил, что никакого продолжения повести не последует, если автора ее не вызвать в срочном порядке и не усадить за письменный стол.
С того дня меня поставили на особый режим.
Я сидел в своей комнатенке денно и нощно. И писал, писал, писал… Еду приносили мне из столовой прямо в комнату. Машинистка сама прибегала за оригиналом, выхватывала из-под моего пера страницу за страницей. Корректуры я не брал, копии не оставлял — не до того! «Динамика, динамика и еще раз динамика!» — лозунг этот, выдвинутый редактором, подхлестывал не только моих героев, но и меня.
Человек со шрамом исчез. Следовательно, его надо найти и обезвредить, найти во что бы то ни стало. Ведь редактор не случайно внес поправку в первоначальный заголовок повести. Теперь она называлась «Конец Меченого волка». А вот конца-то как раз и не было видно. Сначала я направил стопы своего главного положительного героя сержанта Аниканова к домику лесника. Но там сидел древний старикашка, вовсе не похожий на барона фон Гроссшвайна. И тем не менее я сумел-таки заронить в сердце читателя подозрение к этому бородачу: ведь шпион может принять любую личину. Но Аниканов не мог арестовать старичка «за отсутствием явных улик». И разведчик долго еще блуждал со своими помощниками по ложным следам.
Не сидел сложа руки и Меченый волк, он же барон фон Гроссшвайн, он же старый лесник. Оказывается, знаменитый гитлеровский разведчик имел задание проникнуть в наше расположение и уничтожить такого же знаменитого разведчика, только советского, а именно — сержанта Аниканова. Обостряя и усложняя сюжет, я в конце концов так запутался, что уже толком не знал, кто кого ловит, — как говорится, «все смешалось в доме Облонских…»
Конца по-прежнему я не видел. И, наверное, появилось бы еще с полдюжины трехколонников с интригующей припиской «продолжение следует», если б не выручил один солдат — читатель газеты. Похоже, он давно уже приметил, что зря автор так долго мучается сам и мучает своего героя, и поэтому дал добрый, но, к сожалению, несколько запоздалый совет:
«Да возьмите вы двух-трех автоматчиков, окружите злополучный домик лесника, и шпион будет в ваших руках. Только и делов!»
Я так и сделал. Но тут же понял, что мог это сделать уже в первой главе…
Иван Обухов и его первый выстрел
О нашем доблестном печатнике Иване Обухове надлежит поговорить особо. Появился он в редакции самым первым, тогда, когда в ней не было ни редактора, ни секретаря, ни литсотрудника, ни наборщиков, ни шофера, — то есть не было никого и ничего, кроме штатного расписания, хранившегося в политотделе дивизии. Редакция находилась в стадии формирования, и надо было все начинать с азов.
По причине своей неугомонности Обухов не стал сидеть сложа руки и ждать, когда появятся редактор и все прочие, а, вооружившись вдохновляющим словом Саши Крупицына, который был тогда чуть ли не единственным человеком во всем политотделе, немедленно приступил к практическим делам. Для начала Иван обошел все типографии, какие только были в городе, определив таким образом, что и где плохо лежит, а потом уж стал разрабатывать, не без активной помощи Крупицына, детальный план приобретения печатной машины. Саша снабдил Обухова подходящими документами, и тот теперь чувствовал себя значительно увереннее.
Конечно, не этого древнего одра, которым сейчас располагала наша дивизионка, облюбовал сперва Иван Обухов: «американка» досталась ему по крайности, взять ее пришлось не от хорошей жизни. Предметом вожделенных упований Обухова была новенькая, свежая и молодая, как невеста, машина из типографии областной газеты. Ее-то и порешил было доставить Иван к месту дислокации пока что не существующей дивизионки. Директор издательства склонялся было к тому, чтобы распроститься с новой машиной и пожертвовать ее армии, но когда дело дошло до начальника типографии, коим оказался рыжий и презлой старикашка-пенсионер, вернувшийся на производство по случаю войны, дело приняло неожиданно неприятный оборот: этот наотрез отказался «раскомплектовывать» свое хозяйство. При этом он так взглянул на Обухова, словно бы тот был вором или убийцей. Иван, несколько смущенный таким развитием событий, попробовал обратиться к совести старика, задеть его патриотическую струнку:
— Батя, как же тебе не стыдно! Для себя, что ли, я прошу эту машину? Для фронта же. Видишь, немцы к Москве уж подошли, к первопрестольной…
— Молчать! — взвизгнул старик неожиданно оглушительно. — У меня три сына там. Вот вернутся, выпорю всех. Всех высеку, мерзавцев!.. Куда допустили, куда допустили, сукины дети! — И, выставив вперед мослявые кулачишки, старик двинулся на опешившего Ивана. И он наверняка ударил бы Обухова, если б печатник не догадался вовремя ретироваться.
А на другой день рыжий забияка сам привез Обухову машину, но не ту, новую, а вот эту, старую «американку», некогда принадлежавшую купцу первой гильдии Бекмуратову-Охлемину, у которого рыжий еще до революции работал печатником. Неизвестно уж отчего, но только дед-полиграфист был явно расположен к примирению, потому что говорил с Иваном ласково, называл его сынком, хотя «сынку» этому было далеко за сорок. Под конец старик так подобрел, размяк сердцем, что извлек из кармана своего полушубка пол-литровку настоящей водки, чем окончательно и бесповоротно покорил Обухова. С того дня старик взял шефство над дивизионкой и помог сравнительно быстро снабдить ее типографию всеми необходимыми материалами. Помнится, он следил за нашим маленьким коллективом всю войну, все время переписывался с Обуховым. Иван, со своей стороны, не упускал ни единого случая, чтоб напомнить всем нам, что он, Обухов, вместе с рыженьким старичком «заложил основы газеты». Мы охотно соглашались с ним.
Как и всякий фронтовой солдат, Иван Обухов был вооружен винтовкой. Однако первое, что он сделал, получив винтовку, — это густо смазал ее, завернул в мешковину и упрятал подальше в кузов грузовика, куда-то за печатную машину. Упрятал и позабыл о ней. Так и лежала трехлинейная образца 1893 года, крепко запеленатая в рогожину, не сделав ни единого выстрела за всю войну. Рядовой Обухов сражался с врагом иным оружием.
Он, так же как и Еремин, был сущим кладом для дивизионки. Посланный на фронт рабочими крупной типографии одного из больших городов Урала, он все время помнил их наказ: «Не подкачай там, Ваня. Не осрами, не опозорь рабочего Урала. Слышь!» Более добросовестного и исполнительного солдата, чем Обухов, трудно было себе представить. Но, как говорят, и на старушку бывает прорушка. С кем греха не бывает!
Случился грех и с нашим печатником — и это за каких-нибудь два-три дня до окончания войны. Дивизия к тому времени добралась к самому центру Европы, ее пушки стучали где-то на подступах к Праге. В воздухе, по-весеннему звонком, тугом и прозрачном, явственно пахло победой. По дорогам и в наспех покинутых немецких блиндажах валялись журналы с фотографиями Гитлера в черной траурной рамке. Чехи не дожидались, когда немцы оставят их селения, прямо на глазах захватчиков наряжались в свои национальные костюмы, вывешивали трехцветные флаги Чехословацкой Республики. Наши солдаты пьянели и от запаха сирени, которой местные жители устилали им путь, и от ощущения приближающегося конца страдного их пути, и от сияющих девичьих глаз, и от весеннего солнышка.
Между тем беда стояла уж у порога, стучалась в дверь. И подкрадывалась она к нам оттуда, откуда никто ее не ожидал и не мог ожидать…
В последние месяцы, когда по всем фронтам советские войска неудержимо рвались к рубежам, где их ждала победа, наша старенькая «американка» трудилась особенно много, стучала и шлепала денно и нощно. Дивизионная газета выходила через день, но мы не могли оставить солдат без последних известий в дни ее невыхода, поэтому вместо газеты выпускали листовки со сводками Совинформбюро, которые в те победные времена были высоко чтимы в войсках. Такие сводки Обухов печатал обычно в глухую полночь, когда все наше хозяйство погружалось в сон. Отпечатав, он разрезал их, складывал в стопки, увязывал и
