— Хотелось бы мне, — говорил Мержи, выходя, — хотелось бы мне, чтобы все эти люди, пришедшие на эту бессмысленную проповедь, послушали сейчас же какие-нибудь простые наставления наших священнослужителей.
— Вот графиня де Тюржи… — сказал тихонько капитан, пожимая ему руку.
Мержи повернул голову и увидел, как под темным порталом с быстротой молнии прошла богато одетая женщина рука об руку с белокурым молодым человеком, тоненьким, щуплым, с изнеженным лицом, в костюме которого замечалась небрежность, быть может нарочитая. Толпа поспешно и с некоторым ужасом расступилась перед ними. Кавалер этот и был ужасный Коменж.
Мержи едва поспел бросить взгляд на графиню. Он не мог дать себе отчета, каковы черты ее лица, а между тем они произвели на него сильное впечатление; но Коменж ему до смерти не понравился, хотя он не мог понять, почему его возмущало, что такой слабый с виду человек обладает уже такой известностью в разных областях.
«Случись, — подумал он, — что графиня полюбила бы кого-нибудь в этой толпе, гнусный Коменж его убил бы. Он дал клятву убивать всех, кого она полюбит». Невольно он положил руку на рукоятку шпаги, но сейчас же устыдился такого порыва. «В конце концов, какое мне дело? Я не завидую ему за его добычу, которую к тому же я еле видел». Однако мысли эти оставили в нем тягостное впечатление, и все время, покуда они шли от церкви до дома капитана, он хранил молчание.
Ужин уже был накрыт, когда они пришли.
Мержи ел мало и, как только убрали со стола, хотел вернуться в свою гостиницу. Капитан согласился отпустить его, взяв обещание, что на следующий день он окончательно переедет к нему в дом.
Нет надобности говорить, что у своего брата Мержи нашел деньги, лошадь и т. д., кроме того, адрес придворного портного и единственного продавца, где всякий дворянин, желающий понравиться дамам, мог купить перчатки, брыжи «смущение» и башмаки «подъем» или «подъемный мост».
Наконец, когда уже совсем стемнело, он вернулся в свою гостиницу в сопровождении двух лакеев своего брата, вооруженных пистолетами и шпагами, так как в те времена парижские улицы после восьми часов вечера были более опасны, чем в наши дни дорога между Севильей и Гренадой.
VI. Глава партии
Jocky of Norfolk be not too bold,
For Dickon thy matser is bought and sold.
Джекки Норфолькский, умерь-ка спесь,
Хозяин твой Дик уж продан весь.
Вернувшись в свою скромную гостиницу, Бернар де Мержи печально осмотрел потертую и потускневшую обстановку. Когда он в уме сравнивал стены своей комнаты, выбеленные когда-то, теперь потемневшие и закопченные, с блестящими шелковыми обоями только что покинутых им апартаментов, когда он вспомнил хорошенькую раскрашенную Мадонну и увидел на стенке перед собой только старую иконку, тогда в душу его вошла мысль довольно низменная.
Эта роскошь, изящество, благосклонность дам, благоволение короля, вообще множество желанных вещей — все это досталось Жоржу за одно слово, которое так легко произнести, ибо достаточно, чтобы оно слетело с губ, а в глубину сердца никто не заглядывал. На память ему сейчас же пришли имена многих протестантов, которые, отрекшись от своей веры, достигли высоких почестей, и так как дьявол всем пользуется как оружием, он вспомнил притчу о блудном сыне, но с очень странным выводом: что обращенному гугеноту больше будут радоваться, чем оставшемуся верным католику.
Мысли эти, приходившие ему в голову как бы помимо его воли, под разными видами неотвязно преследовали его, в то же время внушая ему отвращение. Он взял женевскую Библию, принадлежавшую его матери, и некоторое время читал. Немного успокоившись, он отложил книгу; перед тем как смежить глаза, он мысленно произнес клятву жить и умереть в вере своих отцов.
Но, несмотря на чтение и клятву, он и во сне переживал отголоски приключений за день. Снились ему пурпурные шелковые занавески, золотая посуда; затем столы были опрокинуты, блеснули шпаги, и кровь полилась, смешиваясь с вином. Потом изображение мадонны сделалось живым: она вышла из своей рамы и начала танцевать перед ним. Он старался запечатлеть ее черты в своей памяти и только тогда заметил, что на ней была черная маска. Но через отверстия маски видны были синие глаза и две полоски белой кожи… Шнурки у маски развязались, и показалось небесное лицо, но очертания его были неопределенны; оно похоже было на отражение нимфы во взбаламученной воде. Невольно он опустил глаза, сейчас же поднял их опять, но увидел только ужасного Коменжа с окровавленной шпагой в руке.
Встал он рано, велел отнести свой легковесный багаж к брату и, отказавшись идти осматривать с ним городские достопримечательности, отправился один в особняк Шатильон, чтобы передать адмиралу письмо, порученное ему отцом.
Двор особняка он нашел переполненным слугами и лошадьми, так что ему стоило большого труда проложить себе дорогу и добраться до обширных сеней, где толпились конюхи и пажи, составлявшие, несмотря на то что были вооружены только шпагами, внушительную охрану вокруг адмирала. Одетый в черное привратник, бросив взгляд на кружевной воротник Мержи и золотую цепь, одолженную ему братом, не стал чинить никаких препятствий и сейчас же ввел его в галерею, где находился его господин.
Вельможи, дворяне, евангелические священники, человек больше сорока, стоя в почтительных позах, с непокрытыми головами, окружали адмирала. Он был одет во все черное, с большой простотой. Роста он был высокого, но немного горбился, морщины на лысом лбу его являлись следствием скорее боевых трудов, нежели возраста. Длинная седая борода опускалась ему на грудь. Впалые от природы щеки казались еще более впалыми от раны, глубокий рубец от которой едва могли скрыть длинные усы; в битве при Монконтре пистолетный выстрел пробил ему щеку и повредил несколько зубов. Выражение его лица было скорее печально, нежели сурово; ходили слухи, что со смерти храброго Дандело[18] никто не видел у него на губах улыбки. Он стоял, опершись рукой на стол, заваленный картами и планами, посреди которых возвышалась толстейшая Библия in quarto. Разбросанные по картам и бумагам зубочистки напоминали о привычке, часто служившей предметом шуток. В конце стола сидел секретарь, по- видимому весьма занятый писанием писем, которые затем он давал адмиралу на подпись.
При виде этого великого человека, который для своих единоверцев был выше короля, так как в лице его соединялись герой и святой, Мержи почувствовал прилив такого уважения, что, приблизясь к нему, невольно опустился на одно колено. Адмирал, удивленный и рассерженный столь необычным выражением почтения, дал ему знак подняться и с некоторой досадой взял письмо, переданное ему юным энтузиастом. Он бросил взгляд на гербовую печать.
— Это письмо от моего старого товарища барона де Мержи, — произнес он, — к тому же вы, молодой человек, так схожи с ним, что, вероятно, приходитесь ему сыном.
— Батюшка очень хотел бы, сударь, чтобы возраст его позволил ему приехать лично засвидетельствовать вам свое почтение.
— Господа, — сказал Колиньи, окончив чтение письма и оборачиваясь к окружавшим его людям, — представляю вам сына барона де Мержи, проскакавшего более двухсот миль, чтобы действовать с нами заодно. По-видимому, для Фландрского похода недостатка в добровольцах у нас не будет. Господа, моя просьба — подружиться с этим молодым человеком, к его отцу вы все питаете глубочайшее уважение.
Сейчас же человек двадцать принялись обнимать Мержи и предлагать свои услуги.
— Были ли вы уже на войне, друг мой Бернар? — спросил адмирал. — Слышали ли когда-нибудь гром пищалей?
