После заката

Рукопись доктора Бонсана (фрагменты)

Я позвонил на его домашний номер, когда прочел некролог. Ответила С., та самая дочь, которая ходит в школу здесь, в Мейне. Звучала она на удивление собранно, сказала, что в глубине души совсем не удивлена. Она сказала мне, что первой приехала к Н. домой в Портленд (летом она работает в Кэмдене, неподалеку); я услышал, что в доме есть и другие. Что ж, хорошо. Семья существует по многим причинам; ее основная цель — собираться вместе, когда умирает один из членов, и это особенно важно, когда смерть насильственна или неожиданна, будь то убийство или самоубийство.

Она поняла, кто я такой. Говорила откровенно. Да, самоубийство. В машине. В гараже. Заткнул все щели полотенцами — уверен, четным количеством. Десять или двадцать полотенец, если верить самому Н., оба числа хорошие. Тридцать было бы уже не так хорошо. Держат ли люди дома по тридцать полотенец? Особенно одинокие мужчины? Ох, не думаю. Я, во всяком случае, не держу.

С. сказала, что будет вскрытие. Не сомневаюсь, в его крови обнаружат препараты, которые я прописал. Вероятнее всего, не в смертельной дозе. Хотя какая разница? Н. мертв, не все ли равно, в чем причина?

Она спросила, приду ли я на похороны. Как трогательно. Честно говоря, трогательно до слез. Сказал, что приду, если семья не против. Она удивилась. Отчего же против? Приходите.

— В конце концов, это ведь я не смог ему помочь, — проговорил я.

— Вы пытались, — запросто ответила она. — Вот что важно.

У меня опять защипало в глазах. Какая она добрая…

Прежде чем повесить трубку, я спросил, не оставил ли он записки. С. Ответила утвердительно. Три слова. Я так устал.

Надо было ему добавить подпись. Четыре — лучше.

7 июля 2007

И в церкви, и на кладбище семья Н. — особенно С. — приняла меня и окружила заботой. Вот оно, чудо семьи: узкий круг может разомкнуться даже в такое трудное для всех время и принять чужака. На похоронах было человек сто, многие из другого «семейного» круга — с работы. Я плакал на кладбище. Неудивительно, да и стыда я не испытываю: идентификация между пациентом и психоаналитиком зачастую принимает странные формы. С. взяла меня за руку, обняла и поблагодарила за помощь отцу. Ответил, что благодарности я недостоин — чувствовал себя полным ничтожеством и обманщиком к тому же.

Какой чудесный летний день. Как зла подчас бывает ирония судьбы!

Всю ночь прослушивал записи наших сеансов. Надо бы сделать стенограмму и распечатать.

Из истории болезни Н. получится как минимум статья — мой небольшой вклад в литературу о навязчивом синдроме, — а может, и что-то большее. Книга, например. Ну, не знаю. Удерживает меня одно — если возьмусь писать, придется поехать на поле, сравнить видения Н. с реальностью. Его мир с моим. Я уверен, что такое поле существует. А камни? Вероятно, есть и камни. Правда, лишь как камни, без того значения, которое приписала им его компульсивность.

Какой сегодня величественный алый закат.

17 июля 2007

Я взял выходной и отправился в Моттон. Давно уже подумывал об этой поездке и в конце концов решил — нет повода не поехать. Я «мандражировал», как выразилась бы мама; если уж я собрался описать историю болезни Н., то пора было прекращать мандраж. И нечего искать оправдания и пути к отступлению. Память детства проведет меня — мост Бейл, который мы с Шейлой почему-то (ни в жизнь не вспомню почему!) называли «Убей-мост»; вот Бой-Хилл и, конечно же, кладбище «Сиринити-Ридж» — я был уверен, что без труда найду дорогу Н. Так оно и вышло. Сомнений быть не могло, вряд ли поблизости есть другие грунтовки, перегороженные цепью с табличкой: «Проезд запрещен».

Я оставил машину на парковке у кладбища, как когда-то Н. Стоял жаркий летний полдень. Слышались редкие и отдаленные птичьи голоса. Сто семнадцатое шоссе было пустынным, лишь одинокий лесовоз пролетел мимо на бешеной скорости, взъерошив волосы у меня на голове волной раскаленного воздуха и обдав густым дымом выхлопа. Я остался на дороге один-одинешенек. Вспомнилось детство, походы к «Убей-мосту» с маленькой удочкой на плече; я вышагивал с ней, как с карабином. Не боялся же я тогда? Приказал себе и теперь не бояться. Приказать — одно, а не бояться — совсем другое. Думаю, что у меня были все основания бояться. Копаться в чужом диагнозе, выискивая первопричину невроза — не очень-то приятное занятие.

Я стоял перед цепью с одним вопросом в голове — действительно ли мне это надо? Действительно ли я хочу вторгнуться на чужую территорию? Пройти под запрещающий знак? Забраться в чужую навязчивую фантазию, которая, кстати, может, и убила моего пациента? Хочу ли я держать все это в голове, чтоб самому стать одержимым? В лесу выбор не казался таким уж однозначным, как утром, когда я натягивал джинсы и рыжие горные ботинки. Утром все казалось так просто: пойду посмотрю, насколько реальность похожа на то, что выдумал Н., или просто откажусь от мысли написать статью (или книгу). А что такое «реальность»? Кто я такой, чтобы утверждать: мир, данный в ощущениях доктору Б., реальнее мира, данного в ощущениях бухгалтеру Н.?

Ответ, впрочем, казался очевидным: доктор Б. не совершал самоубийства; он не считает, не трогает, не переставляет все вокруг себя без разбора; доктор Б. уверен, что числа — не важно, четные или нечетные — всего лишь числа. К тому же доктор Б. не считает, что весь мир лежит на его плечах. А вот бухгалтер Н. так считал. Из вышесказанного следует, что восприятие окружающей действительности доктором Б. значительно более реалистично, чем таковое же у бухгалтера Н.

Но стоило мне забраться сюда и почувствовать мощь и спокойствие этого места даже стоя на перекрестке, не пересекая границы, обозначенной цепью, как до меня дошло: а выбор-то на самом деле проще. Либо я отправляюсь по заброшенной дороге к полю Аккермана, либо разворачиваюсь и топаю по асфальту к машине. Уезжаю отсюда. Забываю о книге (которую мог бы написать), о статье (которую бы уж точно написал), забываю об Н. и продолжаю спокойно жить.

Вот только. Только…

Если я уеду (я пока говорю если), это будет значить, что на каком-то уровне, где-то глубоко в подсознании, где древние суеверия ходят рука об руку с животными страстями, я разделяю убеждение Н. в том, что поле Аккермана хранит тонкую ткань между мирами, защищенную кольцом волшебных камней, и что если я туда пойду, то вновь запущу в действие некий жуткий процесс, включусь в ужасную битву, которую Н. смог остановить (для себя) только самоубийством, да и то лишь временно.

Это означало бы, что я покорно принял (той же самой частью подсознательного, где все мы — словно муравьи, бездумно возводящие свой подземный город) на себя роль следующего хранителя врат. Что я избран. А таким мыслям стоит лишь проникнуть в голову…

— Жизнь моя превратится в кошмар, — произнес я вслух. — Я никогда больше не смогу смотреть на мир по-старому.

Простая, казалось бы, задача стала вдруг неразрешимой. Иногда нас незаметно заносит в края, где выбор перестает казаться простым, а последствия принятия ошибочного решения грозят катастрофой. Возникает угроза жизни — или психическому здоровью.

А может, и не было никакой свободы выбора? Может, свобода — лишь видимость?

Отбросив эти мысли в сторону, я протиснулся за один из столбиков, на которых висела цепь. И пациенты, и коллеги (последние, надеюсь, в шутку) называли меня колдуном. Никакого желания поддерживать такую репутацию у меня нет. Вот смотрю на себя в зеркало, пока бреюсь, и думаю: перед тобой человек, которым в ответственнейший момент жизни руководил не собственный разум, а бред умершего пациента.

Поперек дороги не лежало никаких деревьев, я лишь заметил несколько берез и сосен в канаве у дороги. Может, то был валежник этого года, может, прошлого или позапрошлого — я ведь не лесник, как я могу разбираться в таких вопросах? Деревья упали, и их оттащили в сторону.