Нет, вас двоих мне будет достаточно. Пристрастие, сохраняемое в подземном мире, равносильно продлению реальности в царство теней. Хочется надеяться, что я буду способен на это, по крайней мере поначалу. Ах, Флакк! Реальность, подобно Pax Romana, стремится расширяться. И потому она видит сны; и потому она остается верна себе, когда умирает.
1995
* Перевод с английского Елены Касаткиной
ПАМЯТИ СТИВЕНА СПЕНДЕРА
1
Двадцать три года спустя диалог с чиновником на паспортном контроле в Хитроу недолог:
— Деловая или развлекательная?
— Как вы назовете похороны?
Он жестом пропускает меня.
2
Двадцать три года назад, чтобы миновать его предшественников, мне понадобилось почти два часа. По правде говоря, виноват был я сам. Я только что покинул Россию и направлялся в Штаты через Лондон, куда меня пригласили на Международный фестиваль поэзии. У меня не было нормального паспорта, только транзитная американская виза в гигантском желтом конверте, выданная американским консульством в Вене.
Помимо естественной нервозности, ожидание это было мне чрезвычайно неприятно из-за Уистана Одена, с которым я прилетел из Вены одним рейсом. Покуда таможенники сражались с желтым конвертом, я видел, как он лихорадочно шагает взад-вперед по ту сторону барьера, в состоянии нарастающего раздражения. Периодически он пытался заговорить то с одним, то с другим чиновником, но они его обрывали. Он знал, что я никого в Лондоне не знаю, и не мог меня бросить одного. Я чувствовал себя ужасно — уже по одному тому, что он был в два раза меня старше.
Когда в конце концов мы выбрались из таможни, нас встретила поразительно красивая высокая женщина, отличавшаяся чуть ли не королевской осанкой. Она поцеловала Уистана в щеку и представилась. «Я — Наташа, — сказала она. — Надеюсь, вы согласитесь у нас пожить. Уистан тоже будет жить у нас». Я забормотал было что-то не вполне внятное, но тут вмешался Оден: «Наташа — жена Стивена Спендера. Соглашайтесь. Они приготовили вам комнату».
Потом мы ехали в машине, за рулем была Наташа Спендер. Ясно, что они все заранее продумали — может быть, обговорили по телефону, — хотя я для них совершенно чужой. Уистан был едва знаком со мной, Спендеры — и того меньше. И тем не менее… За окном мелькали лондонские пригороды, и я пытался читать вывески. Чаще других попадалась «BED AND BREAKFAST»[61]. Я знал эти слова, но, по счастью, из-за отсутствия глагола их смысл от меня ускользал.
3
Позже, в тот же вечер, когда мы втроем сидели за ужином, я пытался объяснить Наташе (про себя изумляясь несоответствию между ее великолепным точеным лицом и так по-домашнему звучащим русским именем), что на самом деле я им не вовсе чужой. Более того, что дома, в России, у меня было несколько вещей от их семейства, которые привезла мне Анна Ахматова, возвратившись из Англии, где в 1965 году ей присвоили почетную докторскую степень Оксфордского университета. Это были две пластинки («Дидона и Эней» Пёрселла и стихи английских поэтов в исполнении Ричарда Бёртона) и похожий на трехцветный флаг шарф какого-то колледжа. Ахматова сказала, что эти вещи дал ей необыкновенно красивый английский поэт, которого звали Стивен Спендер и который попросил ее передать их мне.
«Да, — ответила Наташа. — Она много о вас рассказывала. Вы были в тюрьме, и мы все ужасно беспокоились, что вы будете мерзнуть. Потому и шарф».
В этот момент кто-то позвонил в дверь, и она пошла открывать. Я был занят беседой с Оденом, точнее — слушал его, поскольку познания в английской грамматике оставляли мне мало возможностей для инициативы. Хотя к тому времени я немало перевел с английского (прежде всего елизаветинцев, но еше и современных американских поэтов и пару пьес), разговорные мои навыки были минимальны. Вместо «землетрясения» я говорил «трепетание почвы». Кроме того, речь Уистана, из-за исключительной скорости и поистине трансатлантической фактуры, требовала от меня повышенной сосредоточенности.
Но на какое-то мгновение я начисто утерял нить разговора. В комнату вошел очень высокий, слегка сутулившийся седовласый мужчина с мягкой, чуть ли не извиняющейся улыбкой на лице. По комнате, которая, по моему разумению, была его собственной столовой, он двигался скорее с осторожностью нового гостя, нежели с хозяйской уверенностью. Он сказал: «Привет, Уистан», — а потом поздоровался со мной.
Не помню в точности его слов, но помню, что меня ошеломила красота артикуляции. Было ощущение, что комнату внезапно наполнили все вообразимое благородство, благожелательность, грация и отстраненность английского языка. Как будто одновременно зазвучали все струны музыкального инструмента. Меня, с моим неподготовленным слухом, его речь заворожила. Колдовской эффект отчасти, несомненно, порождался сутулым корпусом инструмента: я чувствовал себя не столько слушателем, сколько соучастником этой музыки. Я оглядел присутствующих: их лица не выдавали ни малейших эмоций. Впрочем, соучастники никогда не выдают эмоций.
4
Еще позже, тем же вечером, Стивен Спендер — ибо это был он — повез меня на телестудию Би-би-си, для интервью в ночном выпуске программы новостей. Двадцать три года назад прибытие в Лондон человека в сходных с моими обстоятельствах еще почиталось за новость. Все это в общей сложности заняло два часа, включая такси в оба конца. За эти два часа — особенно пока мы ехали в такси — моя завороженность начала потихоньку проходить, ибо говорили мы о практических вещах. Предстоящее телеинтервью, поэтический фестиваль, который открывался на следующий день, мое пребывание в Англии. Мне вдруг стало легко разговаривать: просто два человека обсуждают сравнительно осязаемые вещи. Как ни странно, в присутствии этого голубоглазого седовласого старика шести футов ростом, которого я видел впервые в жизни, я не испытывал никакой неловкости и удивлялся: почему? Скорее всего, я просто ощущал себя защищенным — его ростом, его возрастом, не говоря про оксфордский выговор. А кроме всего, в мягкой ненавязчивости его манер, граничивших с неуклюжестью, в его виноватой улыбке, я улавливал ощущение преходящего, слегка абсурдного характера любой наличной действительности. Мне и самому было не чуждо подобное ощущение, ибо порождается оно не конституцией человека и не темпераментом, а родом занятий. Кто-то менее склонен это ощущение демонстрировать, кто-то — более. Но есть люди, вовсе неспособные его скрывать. И я чувствовал, что мы оба относимся к последней категории.
5
Именно это я назвал бы главной причиной нашей труднообъяснимой дружбы, продлившейся двадцать три года. Было еше несколько причин, о некоторых я расскажу. Но прежде чем продолжить повествование, должен сказать, что если нижеследующее слишком походит на личные воспоминания, в которых я занимаю
