характеров, ради антуража. Короче, ради ее многообразия.
В наших мыслях мы, как правило, не связываем Фабрицио дель Донго с Раскольниковым, Дэвида Копперфильда с Наташей Ростовой, Жана Вальжана с Клелией Конто, хотя они принадлежат приблизительно к одному периоду одного и того же столетия. Мы не делаем этого, потому что они не родственны друг другу; не родственны и столетия — разве что династически. История, в сущности, — просторная библиотека, заполненная литературными произведениями, которые больше разнятся по стилю, нежели по сюжету. Мыслить об истории с большим размахом чревато самовозвеличиванием: читатели объявляют себя авторами. Каталогизация этих томов, не говоря уже о попытке увязать их между собой, может быть проделана только за счет их прочтения; в любом случае, за счет наших мозгов.
К тому же романы мы читаем довольно беспорядочно — когда они попадаются на нашем пути, или наоборот. В этой деятельности мы руководствуемся нашими вкусами, равно как и обстоятельствами нашего досуга. Можно сказать, в чтении мы кочевники. Так же следует относиться и к истории. Мы должны просто помнить, что линейное мышление, необходимое в ремесле историка как прием повествования, как троп, — ловушка для его аудитории. Ужасно, когда кто-то один попадает в ловушку, но угодить в нее коллективно — катастрофа.
Индивидуум, особенно кочующий индивидуум, лучше чувствует опасность, чем коллектив. Первый может поворачиваться на 360 градусов, последний может смотреть только в одном направлении. Одна из величайших радостей кочевника, индивидуалиста состоит в построении истории на свой собственный, личный манер: в изготовлении собственной античности, собственного средневековья или Возрождения — в хронологическом или нехронологическом, по собственному произволу, порядке: в создании своих собственных эпох. В сущности, это единственный способ жить в веках.
Следует помнить, что величайшей жертвой рационализма был индивидуализм. И мы должны относиться осторожнее к якобы бесстрастной объективности наших историков. Ибо объективность не означает безразличия, как не означает она и альтернативы субъективности. Она, скорее, общая сумма субъективностей. Убийцы, жертвы или свидетели, люди, в конечном счете, всегда действуют индивидуально, субъективно; и о них самих, и об их поступках судить надо так же.
Это, конечно, лишает нас уверенности, но чем ее меньше, тем лучше. Неуверенность заставляет индивидуума быть начеку, и вообще она менее кровожадна. Конечно, частенько она бывает мучительной. Но лучше мучиться, чем ходить строем. В целом, неуверенность вернее воспроизводит жизнь, единственная безусловность которой — наше в ней присутствие. Опять же, главной чертой истории — и будущего ft является наше отсутствие. Нельзя быть в чем-либо уверенным, если никогда не был его частью.
Отсюда это неопределенное выражение лица у Музы Времени. И оттого еще, что столько глаз вперялось в нее с неуверенностью. И оттого, что она видела так много энергии и суеты, чью истинную цель знает только она. И, наконец, потому, что знает: ответь она открытым взглядом, ее поклонники ослепли бы, а она не лишена тщеславия. Отчасти из тщеславия, но главным образом, потому, что в этом мире ей больше некуда идти, она, случается, заходит с этим неопределенным выражением лица к нам, чтобы позаботиться о нашем отсутствии.
1991
Перевод Е.Касаткиной
РЕЧЬ НА СТАДИОНЕ
Жизнь — игра со многими правилами, но без рефери. Мы узнаем, как в нее играть, скорее наблюдая ее, нежели справляясь в какой-нибудь книге, включая Священное Писание. Поэтому неудивительно, что столь многие играют нечестно, столь немногие выигрывают, столь многие проигрывают.
В любом случае, если это место Мичиганский университет, Анн Арбор штат Мичиган, который я помню, то можно с уверенностью предположить, что вы, его выпускники, еще меньше знакомы с Писанием, чем те, кто сидел на этих трибунах, скажем, шестнадцать лет назад, когда я отважился ступить на это поле впервые.
Для моих глаз, ушей и ноздрей это место все еще Анн Арбор; оно синеет — или кажется синим — как Анн Арбор; оно пахнет как Анн Арбор (хотя должен признать, что в воздухе сейчас меньше марихуаны, чем бывало раньше, и это на миг повергает в смущение старого аннарборца). Таким образом, оно выглядит Анн Арбором, где я провел часть моей жизни — лучшую, как мне кажется, часть — и где шестнадцать лет назад ваши предшественники почти ничего не знали о Библии.
Когда я вспоминаю моих коллег, когда я сознаю, что творится с университетскими учебными программами по всей стране, когда я отдаю себе отчет в давлении, которое так называемый современный мир оказывает на молодежь, я чувствую ностальгию по тем, кто сидел на ваших стульях десяток или около того лет назад, потому что некоторые из них по крайней мере могли процитировать десять заповедей, а иные даже помнили названия семи смертных грехов. Но как они распорядились этими драгоценными знаниями впоследствии и насколько преуспели в игре, я не имею никакого понятия. Я лишь могу надеяться, что в итоге человек богаче, если он руководствуется правилами и табу, установленными кем-то совершенно неосязаемым, а не только уголовным кодексом.
Поскольку вам, по всей вероятности, еще рано подводить итоги и поскольку преуспеяние и приличное окружение — то, к чему вы, по-видимому, стремитесь, вам было бы невредно познакомиться с этими заповедями и перечнем грехов. Их в общей сложности семнадцать, и некоторые из них частично совпадают. Конечно, вы можете возразить, что они принадлежат вероучению со значительной традицией насилия. Все же, если говорить о верах, эта представляется наиболее терпимой; она заслуживает вашего рассмотрения хотя бы потому, что породила общество, в котором у вас есть право подвергать сомнению или отрицать ее ценность.
Но я здесь не для того, чтобы превозносить добродетели какой-либо конкретной веры или философии, и я не получаю удовольствия, как, видимо, многие, от возможности подвергнуть нападкам современную систему образования или вас, ее предполагаемых жертв. Во-первых, я не воспринимаю вас таковыми. Во-вторых, в определенных областях ваши знания неизмеримо выше моих или любого представителя моего поколения. Я рассматриваю вас как группу молодых разумно-эгоистичных душ накануне очень долгого странствия. Я содрогаюсь при мысли о его длине и спрашиваю себя, чем бы я мог быть вам полезен. Знаю ли я нечто о жизни, что могло бы помочь вам или иметь для вас значение, и если я что-то знаю, то есть ли способ передать эту информацию вам?
Ответ на первый вопрос, я думаю, 'да' — не столько потому, что человеку моего возраста положено быть хитрее любого из вас в шахматах существования, сколько потому, что он, по всей вероятности, устал от массы вещей, к которым вы только стремитесь. (Одна эта усталость есть нечто, о чем молодых следует предупредить как о сопутствующей черте и их полного успеха, и их поражения; знание такого рода может усилить удовольствие от первого, а также скрасить последнее.) Что касается второго вопроса, я, по правде сказать, в затруднении. Пример вышеупомянутых заповедей может озадачить любого напутствующего оратора, ибо сами десять заповедей были напутственной речью, буквально — заповеданием. Но между поколениями существует прозрачная стена, железный занавес иронии, если угодно, видимая насквозь завеса, не пропускающая почти никакой опыт. В лучшем случае, отдельные советы.
Поэтому рассматривайте то, что вы сейчас услышите, просто как советы верхушки нескольких айсбергов, если так можно сказать, а не горы Синай. Я не Моисей, вы тоже не ветхозаветные евреи; эти немного беспорядочные наброски, нацарапанные в желтом блокноте где-то в Калифорнии, — не скрижали. Проигнорируйте их, если угодно, подвергните их сомнению, если необходимо, забудьте их, если иначе не можете: в них нет ничего обязательного. Если кое-что из них сейчас или в будущем вам пригодится, я буду рад. Если нет, мой гнев не настигнет вас.
1. И теперь и в дальнейшем, я думаю, имеет, смысл сосредоточиться на точности вашего языка. Старайтесь расширять свой словарь и обращаться с ним так, как вы обращаетесь с вашим банковским
