которое нужно исследовать, анализировать или развивать, изучая историю и проникаясь великими идеалами, его создавшими; для нас Запад всегда был инструментом. И когда мы использовали его как инструмент, благодаря идее Европы мы становились участниками «цивилизационного процесса». Мы стремимся к тому, чего не существовало в нашей истории и нашей культуре, потому что это существует в Европе, и оправдываем наше стремление, ссылаясь на престиж Европы. В моей стране именем Европы оправдывают применение силы, радикальные политические перемены и безжалостный разрыв с вековыми традициями. Равноправие женщин и нарушения прав человека, демократия и военная диктатура — многое оправдывается идеей о Европе и оксидентализмом, главным акцентом которого становится разновидность позитивистского прагматизма. Так было в XX веке, хотя сегодня, вероятно, это верно в меньшей степени. Всю свою жизнь среди правящей европеизированной элиты я видел, как наши повседневные привычки, начиная от застольного этикета до половой этики, критиковались и менялись сообразно тому, «как это принято в Европе». Я с детства слышал эти слова — по радио, по телевизору, от мамы. Но они не являются доводом; наоборот — они уничтожают любой довод.
Искренний восторг Танпынара по поводу вручения Жиду Нобелевской премии становится понятнее, если вспомнить, что европеизированный интеллектуал испытывает потребность не столько в самом Западе, сколько в идее Запада. Даже если он, подобно Танпынару, сожалеет об утраченной традиционной культуре, старинной музыке и поэзии и «восприимчивости поколений прошлого», а также о том, что исчезает прежний, привычный образ жизни, европеизированный интеллектуал способен лишь на критику собственной культуры в той мере, в какой он зависит от легендарного образа Запада, и на переход от консервативного национализма к конструктивному модернизму. По меньшей мере, этот переход позволяет ему оказаться в новом, вдохновляющем, но критическом пространстве.
С другой стороны, потребность в легендарном образе чудесного Запада может привести даже такого глубокого и сложного писателя, как Танпынар, к тому, чтобы перенять у Жида наивную и вульгарную идеализацию Запада: «западная цивилизация — прекраснейшая цивилизация». Но его идеальный Запад существует на основе представлений о его противоположности, его враждебном антиподе. Именно сейчас стоит вернуться к непростому вопросу о том, почему турецкие интеллектуалы не смогли открыто ответить на грубые и оскорбительные реплики Жида о своей культуре, почему целое поколение республиканской интеллигенции предпочло молчать, ощущая чувство вины: возможно, сами того не подозревая, в глубине души они соглашались с замечаниями Жида; но, не признаваясь себе в этом, продолжали хранить свои мысли в запертых на замочки дневниках.
Невольно возникает вопрос — насколько здесь уместно понятие «частного». Многие прозападно настроенные младотурки разделяли взгляды Жида. Свои взгляды они выражали во всеуслышание либо вполголоса — в зависимости от ситуации и личности собеседника. Здесь мы постепенно приближаемся к месту, в котором идеология национализма переплетается с идеей вестернизации, питаясь от нее, но и влияя на ее форму. Восприятие Жидом и подобных ему западных наблюдателей Турции и исламской культуры, их взгляды на отношения Запада и Востока были не только восприняты младотурками, но и легли в основу идеологии Турецкой Республики.
Как известно, в первые годы Респубики, с 1923 года до середины 1930-х годов, ее основатель и отец современной турецкой нации, Мустафа Кемаль Ататюрк, провел реформы, ориентированные на западный образ жизни. Среди реформ были не только формальные — замена арабского алфавита латинским, переход на европейский календарь, перенос выходного дня с пятницы на воскресенье. Многие перемены — например, уравнение женщин в правах с мужчинами — оставили глубокий след в турецком обществе. Разногласия по поводу введения этих реформ между прозападными сторонниками модернизации и националистами-консерваторами до сих пор составляют основную проблему всех идеологических дискуссий в современной Турции.
Одна из первых реформ Ататюрка, два года спустя после основания Республики, предписывала ношение европейской одежды. Эта реформа, обязавшая всех носить одежду «как в Европе», была идеологически связана, с одной стороны, с оксиденталистским представлением о Европе, а с другой стороны, со старинной османской традицией, согласно которой у каждой религиозной общины было свое отличительное платье.
Ровно год спустя, как были опубликованы высказывания Жида о турецкой и других цивилизациях, в 1925 году, Ататюрк выскажет похожие идеи, выступая с речью во время поездки по Анатолии, в ходе которой он пропагандировал переход на новый тип одежды и другие нововведения:
«Вот передо мной, среди вас, человек (указывает рукой). В феске[12] , обмотанной зеленым тюрбаном, в минтане[13], а сверху пиджак, такой же, как на мне, а что надето ниже — мне не видно. Ну и что это за наряд? Разве может цивилизованный человек так нелепо одеться, выставив себя на посмешище перед всем миром?»
Если сравнить слова Ататюрка с записками Жида, создается впечатление, что Ататюрк был согласен с французским писателем и что его тоже, как и Жида, раздражало то, как одеваются в Турции. Не известно, был ли знаком основатель Турецкой Республики с записками Жида, опубликованными годом раньше. Зато из гневных, полных негодования писем нам известно, что их читал Яхья Кемаль, служивший тогда в аппарате Ататюрка. Однако здесь важно то, что Ататюрк, подобно Жиду, считал одежду мерилом принадлежности к цивилизации.
«Если уж народ Турецкой Республики провозгласил себя цивилизованной нацией, он должен это доказать и в семейном кругу, и в повседневной жизни. Простите меня за резкость, но такой наряд — ни то ни се; ни национальный, ни европейский».
Вопрос не в том, можно ли считать эти слова Ататюрка ответом на замечания Жида, а в том, что Ататюрк отождествлял Европу с цивилизацией, а все высказывания, основанные на таком отношении к Западу, являются источником чувства унижения. Кроме того, унижение это тесно связано с национализмом. Приверженность Западу и национализм — одинакового происхождения, однако, как это видно на примере Танпынара, они сосуществуют со стыдом и чувством вины. А мое представление о Европе также проникнуто этими мыслями, но на глубоко личном уровне. Правда, за последние двадцать лет чувство стыда стало слабее.
И Жид, и Ататюрк полагали, что нелепое уродство турецкого костюма начала века — результат оторванности от европейской цивилизации. Жид проводит параллель между нацией и ее костюмом, написав, «по правде, сам народ лучшего и не заслуживает». В то же время Ататюрк заметит, что костюм создает неверное представление о нации. В той же поездке по Анатолии он скажет: «Какой смысл в том, чтобы показывать миру драгоценный камень, испачкав его грязью? И стоит ли при этом объяснять, что камень просто испачкался и его не разглядеть? Чтобы показывать такой камень, его нужно отмыть от грязи; это необходимость… Нам ценен цивилизованный, международный стиль одежды — вот костюм, достойный турецкого народа».
Сравнив турецкий традиционный костюм с грязью, пятнающей турецкую нацию, Ататюрк нашел способ бросить вызов чувству стыда, знакомому каждому западнику. Это можно считать попыткой преодоления чувства стыда. Ататюрк, не принимая турецкий костюм, как Жид и западники, в то же время проводил различие между одеждой и людьми, которые ее носят. Одежда для него была не составляющей частью культуры, формирующей нацию, и позорным пятном, пятнающим ее честь. Так, во имя идеи Европы, Ататюрк взял на себя нелегкую задачу — заставить турок отказаться от привычного национального костюма и надеть новый, чтобы стать «европейцами». Еще несколько лет назад, то есть спустя ровно семьдесят три года после того, как Ататюрк произнес эти слова, турецкая полиция в сопровождении тележурналистов устраивала уличные облавы на жителей консервативных кварталов Стамбула за их традиционные наряды.
Наконец, можно открыто заговорить о чувстве стыда, неразрывно связанном с представлением о Европе — оно таилось и в реакции Танпынара на слова Жида, и в негодовании Яхьи Кемаля, и в том, как пытался всех нас утешить Ататюрк.
Турецкий западник стыдится, прежде всего, того, что он — не европеец. Потом, он (почти всегда) стыдится своих усилий стать европейцем. И стыдится того, что его усилия реализуются лишь наполовину. И того, что, стремясь стать европейцем, он теряет свою идентичность. Ему совестно и за наличие этой идентичности, и за ее отсутствие. Ему неловко и за это чувства стыда, которое он то яростно отвергает, то смиренно принимает. И говорить об этом стыде ему тоже неловко.
