реалистической модели Стейнбека и Горького. Литература шестидесятых — семидесятых годов постепенно утрачивала актуальность, теряла социальную значимость, поэтому меня приняли «на ура» как автора нового поколения. Во второй половине девяностых годов, когда тиражи моих книг побили все мыслимые для Турции рекорды, теплые отношения с турецкой прессой — и с интеллектуалами — закончились. С этого момента критика была единственной реакцией на мои выступления, как и на рост уровня продаж книг, но не на их содержание. А сейчас, к сожалению, я подвергаюсь критике из-за своих высказываний на политические темы; большинство их позаимствованы из данных мною иностранной прессе интервью — этим и воспользовались некоторые турецкие националистически настроенные журналисты, пытаясь представить меня более категоричным и политически несостоятельным, чем я есть на самом деле.
Корреспондент: То есть враждебная реакция на вашу популярность не выдумка?
Памук: Я глубоко убежден, что это своего рода наказание за популярность и политические взгляды. Но я не хочу говорить на эту темы: это выглядит так, словно я оправдываюсь. Возможно, я в чем-то неправ.
Корреспондент: Где вы обычно работаете?
Памук: Я всегда считал, что место, где ты спишь или живешь, не годится для работы. Домашние ритуалы и мелочи почему-то убивают воображение. Они убивают демона во мне. Рутина обыденной домашней жизни в чем-то убивает воображение и заставляет мечтать о другом мире, подхлестывающем творческую фантазию. Поэтому у меня всегда были офис или небольшая квартира для работы.
Но однажды я провел полсеместра в США, пока моя бывшая жена писала диссертацию в Колумбийском университете. Мы жили в маленькой квартирке для семейных студентов, поэтому мне приходилось спать и работать в одном помещении. Семейная жизнь была повсюду, и это выбивало меня из колеи. Поэтому по утрам я обычно прощался с женой как человек, который уходит на работу, проходил несколько кварталов и возвращался как человек, который приходит на работу.
Десять лет назад я нашел квартиру с видом на Босфор и на старый город. Это, должно быть, один из самых прекрасных видов Стамбула. Квартира расположена в двадцати пяти минутах ходьбы от моего дома. Там полно книг, и рабочий стол стоит у самого окна. Я провожу там каждый день около десяти часов.
Корреспондент: Около десяти часов?
Памук: Да, я люблю работать. Многие считают меня очень амбициозным человеком. Возможно, они правы. Но мне нравится то, что я делаю. Мне нравится сидеть за столом, — так ребенок увлеченно, с удовольствием, возится со своими игрушками.
Корреспондент: Орхан, ваш тезка, рассказчик из романа «Снег», говорит о себе как о служащем, который каждый день ходит на работу, в присутствие. Вы также дисциплинированны в работе?
Памук: Я всегда подчеркивал определенную схожесть этих профессий — писателя и служащего. В отличие, скажем, от поэтов, традиционно уважаемых в Турции. Быть поэтом очень престижно. Большинство османских султанов и государственных деятелей были поэтами, но не в нашем, современном понимании. Столетиями люди, писавшие стихи, считались интеллектуалами. Они собирали свои стихотворения в рукописи, так называемые «диваны», поэтому османская придворная поэзия называлась «диванной поэзией». Многие османские политические деятели создали свои «диваны». Традицию «диванной поэзии» отличает глубокий философский смысл и утонченный стиль. Знакомство с культурными традициями Запада обогатило нашу национальную поэзию, смоделировав новый образ поэта — борца за правду, и повысив его престиж в обществе. С другой стороны, писатель — это, по существу, человек, который упорно и терпеливо, как муравей, преодолевает трудный путь. Нас очаровывает не его демонизм или романтичность, мы восхищаемся его терпением.
Корреспондент: Вы когда-нибудь писали стихи?
Памук: Мне часто задают этот вопрос. Когда мне было восемнадцать лет, я писал стихи и даже кое-что публиковал в Турции, но потом оставил это занятие. Мне кажется, я осознал, что поэт — это глас божий. Ты должен быть одержим поэзией. Я же понял, что со мной Бог не говорит. Поначалу меня это огорчало, но потом я задумался: что я могу сказать от Его имени? И я начал писать — медленно, дотошно, прочувствованно. Так пишут прозу, произведения художественной литературы. Моя работа была сродни работе служащего. Некоторые писатели считают подобное сравнение оскорбительным. Я не принадлежу к их числу: я работаю как служащий.
Корреспондент: Вы считаете, что с годами пишете легче?
Памук: К сожалению, нет. Иногда я чувствую, что мой герой должен войти в комнату, но я не знаю, как мне заставить его сделать это. Возможно, сегодня я больше уверен в себе, что, впрочем, зачастую оказывается совершенно бесполезным, потому что ты уже не экспериментируешь, ты просто пишешь то, что выходит из-под твоего пера. Последние тридцать лет я занимаюсь беллетристикой, и я должен развиваться в этом направлении, оттачивая мастерство. Но иногда, сам того не предполагая, я по-прежнему оказываюсь в тупике: герой не может войти в комнату, и я не знаю, что делать. До сих пор — тридцать лет спустя!
Я придаю очень большое значение — вероятно, в силу своего образа мышления — делению произведения на главы. Когда я пишу роман, я, в большинстве случаев заранее зная сюжетную линию, делю его на главы и продумываю каждую деталь сюжетного хода каждой конкретной главы. Я не обязательно всегда начинаю с первой главы и пишу последующие по порядку. Если я ощущаю некий кризис, что порой для меня неплохо, я могу начать писать с любого места, которое вдруг меня заинтересовало. Я могу писать с первой главы по пятую, а потом, если что-то не понравится, перейти к пятнадцатой и продолжить работу с этого места.
Корреспондент: Вы хотите сказать, что заранее продумываете всю книгу?
Памук: Именно так. Например, в романе «Меня зовут красный» много героев, и каждому герою я отвел определенное количество глав. В процессе работы я вдруг понимал, что в данный момент хочу «быть» именно этим персонажем: закончив одну из глав, посвященных Шекюре, например седьмую, я перескакивал к одиннадцатой главе, где речь снова шла о ней. Мне нравилось быть Шекюре. Переход от героя к герою, от одной личности к другой, иногда оказывается очень непростым.
Последнюю же главу я всегда пишу в самом конце и с первого раза. Это точно. Мне нравится дразнить себя, спрашивая, каким должен быть финал. И по мере его приближения я останавливаюсь, возвращаюсь к предыдущим главам и, как правило, переписываю их. Но конец всегда один.
Корреспондент: В ходе работы вы даете кому-нибудь читать рукопись?
Памук: Я всегда читаю рукопись тому, кто разделяет со мной жизнь. И я благодарен, если этот человек говорить: «Почитай еще» или «Покажи, что ты сегодня написал». Во-первых, это стимулирует, а во-вторых, напоминает родительскую похвалу. А иногда человек может сказать: «Извини, мне не нравится». И это хорошо.
В соблюдении этого ритуала я чем-то похож на Томаса Манна, которым не перестаю восхищаться. Он обычно собирал всю семью, шестерых детей и жену, и зачитывал им отрывки из рукописи. Мне нравится. Отец, рассказывающий сказку.
Корреспондент: В молодости вы хотели стать художником. Когда любовь к живописи уступила место любви к писательству?
Памук: Когда мне исполнилось двадцать два года. С семи лет я хотел быть художником, и моя семья смирилась с этим. Они думали, что я стану известным художником. Но потом со мной что-то произошло, — я вдруг понял, что занимаюсь не тем. Я забросил живопись и тут же начал писать первый роман.
Корреспондент: И что же произошло?
Памук: Не могу сказать. Недавно я опубликовал книгу под названием «Стамбул», половина которой — моя автобиография до настоящего момента, а вторая половина — эссе о Стамбуле, точнее говоря, о детском восприятии Стамбула. Это некий симбиоз размышлений об образах и ландшафтах города, его индустриальной жизни; о восприятии его ребенком и о жизни этого ребенка. Последние строки книги: «Я не хочу быть художником, — сказал я. — Я хочу быть писателем», — не нуждаются в комментариях. Но само произведение может прояснить многое.
