Время от времени Адам, чтобы не выглядеть белой вороной, вступал в общую дискуссию, что-то говорил, но по-настоящему вернулся в реальный мир только тогда, когда гости собрались уходить. С облегчением вырвавшись из темного плена догадок и предположений, он пожимал руки, целовал подставленные щеки и махал вслед машине, унесшейся наконец в сторону Сан-Кассиано вместе с облачком белой пыли.
Предложение помочь Антонелла встретила с благодарностью. Работали молча, сосредоточенно, а когда закончили, о веселых посиделках напоминали только горы посуды на сушильной доске да красное пятно на камнях в том месте, где кто-то опрокинул стакан с вином.
Уставшие, они сели передохнуть на деревянную скамейку у амбара. Место было тихое. Солнце уже клонилось к западу, и тени медленно сдвигались, постепенно смягчая краски, ретушируя яркий пейзаж.
— Как здесь хорошо! — сказал Адам. — Тебе повезло.
— Да, но я за все это плачу. Поместью нужны деньги.
— Дела настолько плохи?
— Не только здесь — повсюду.
Антонелла объяснила, что семья, занимавшая этот дом на протяжении нескольких поколений, недавно перебралась в Сан-Кассиано, последовав примеру многих других, кто сменил сельскую жизнь на городскую. Как только найдутся другие жильцы, она сразу же уедет.
Адам немало удивился, узнав, что хозяйственная жизнь в поместье строится на базе издольщины —
— Да это же феодализм какой-то!
— Так здесь заведено еще со Средневековья, но сейчас положение меняется. Политики в Риме говорят, что
— А чем он занимается?
— Что-то покупает, что-то продает.
— Что, например?
— Все, что приносит прибыль. К тому же у него в Прато две фабрики одежды. Он хорошо заработал после войны.
Помолчав, Адам все же решился.
— Каким был Эмилио?
— А почему ты спрашиваешь?
— Просто любопытно. О нем сегодня упомянули за ланчем.
Антонелла вытряхнула из его пачки еще одну сигарету.
— Что сказать? Да, он был фашистом. Как и многие тогда. Люди перестали верить… — Она увела взгляд куда-то вдаль. — Я была еще девочкой, но помню его хорошо. Эмилио много читал. А еще всегда меня смешил. И не только меня — всех. — Она грустно улыбнулась. — Забавный фашист.
— И как они ладили, Эмилио и Маурицио?
Антонелла посмотрела на него так, словно хотела сказать: а тебе-то какое дело?
Адам понимал, что зашел слишком далеко и нужно следить за каждым словом.
— Мне интересно, как уживались два человека с такими разными политическими взглядами. Маурицио ведь был в партизанах?
Вот только достаточно ли этого для убийства?
— Кто тебе сказал?
— Один парень из Сан-Кассиано. Фаусто.
Антонелла его не знала, но, похоже, слышала это имя.
— Да, Маурицио был партизаном и вдобавок социалистом. Говорит, что социалистом и остался. — В ее голосе явственно прозвучала нотка добродушного цинизма. — Бабушка говорит, что он дрался с немцами только потому, что всегда с кем-то дрался, еще мальчишкой. Ему очень не нравится, когда она так говорит.
Но в ту ночь, когда убили Эмилио, он ведь с ними не дрался?
Вопрос этот Адам задавать не стал. Как и многие другие, уже вертевшиеся в голове и требовавшие ответа. Почему ее дед запечатал верхний этаж? Ведь даже к святилищам люди приходят иногда, чтобы исполнить долг памяти и засвидетельствовать свое почтение. Зачем запирать двери? Зачем заставлять всю семью годами жить рядом с тем, что не дает покоя и терзает память, вместо того чтобы дать боли затихнуть и рассеяться? Как там сказала Мария о застывшем во времени этаже?
Адам ушел, когда уже смеркалось. Антонелла сказала, что проводит его до виллы, куда она за выходные почти не заглядывала.
Начинаясь от дома, тропинка сбегала в оливковую рощу. Антонелла заметила, что еще год назад никакой тропинки здесь не было и что это она ее протоптала. К вечеру заметно посвежело. В сгущающихся сумерках мелькали светлячки, ароматы трав — мяты, розмарина, тимьяна — накатывали пахучими волнами. Шли молча, лишь иногда перебрасываясь парой-другой фраз. На крутом спуске Антонелла поскользнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за его руку; его же рука машинально легла пониже мягкого изгиба ее талии.
— Спасибо, — тихо сказала она, когда оба отстранились.
Благостное настроение отчасти рассеялось, когда они вошли в мемориальный сад. Адам рассказал Антонелле о том странном, неведомо откуда взявшемся ветре, что промчался здесь днем, когда он шел к ней.
— Да, знаю. Такое здесь случается иногда летом. Почему — не знаю. — Они прошли немного. — Дыхание богов, — рассеянно добавила она, — так греки называли ветер.
Они остановились у подножия амфитеатра и долго смотрели на статую Флоры, вокруг которой, словно встревоженная свита, кружили светлячки.
Ему вдруг до смерти захотелось рассказать ей все, поделиться секретом. Адам попытался подавить внезапный импульс, но тут же сдался.
Он рассказал все, что знал. О сумрачном лесе, триумфальной арке и анаграмме слова «инферно». Рассказал о девяти кругах Дантова Ада и втором круге прелюбодеев. Рассказал все как есть, без недомолвок и прикрас. И когда закончил, почувствовал огромное облегчение, словно сбросил с плеч тяжкий груз.
Антонелла заговорила не сразу, а когда заговорила, первое слово было на итальянском:
— Может быть, я ошибаюсь.
— Нет, — сказала она твердо.
— Остальное я разгадать не могу. Не вижу никакого смысла.
— Увидишь.
— Случилось что-то плохое. Я это чувствую. Просто не могу понять, что именно.
Антонелла положила руку ему на плечо.
К комплиментам Адам не привык, но, когда она, вытянув шею, потянулась к нему губами, раздумывать не стал.
Они поцеловались. Нежно и осторожно. Потом еще раз, уже отбросив осторожность. Он ощутил идущее от нее тепло и легкое давление грудей. Языки нашли друг друга…
— Я сказала себе, что не буду, — прошептала Антонелла, отстраняясь.
— Интересно. Я-то сказал себе, что буду.
Он не столько увидел, сколько почувствовал, что она улыбнулась.
Так, держась за руки, они и вышли из сада и только у самой виллы отпустили друг друга, когда она наклонилась, чтобы вытряхнуть попавший в туфельку камешек.
— Почему ты сказала себе, что не будешь?
