— Думаешь, его убил Федерико? — спросила Антонелла.
— Похоже на то. Согласно мифу, Адониса убил дикий кабан.
— Наш герб… — пробормотала синьора Доччи.
— Вот и я о том же.
Синьора Доччи ничего больше не сказала, но благодарно кивнула Адаму.
Они вышли к храму Эхо, перед которым, вглядываясь в восьмиугольный пруд, лежал Нарцисс: наградой двоим, чья любовь была обречена, стала смерть. Проводя параллель с Эхо, можно было заключить, что и Флора умирала медленно и долго. Доказательством смерти от яда служила надпись на архитраве под куполом:
Слова эти произнес перед самой смертью Сократ, покончивший с жизнью с помощью отвара цикуты.
Поляна Гиацинта, последний элемент сада, служила своего рода отражением поляны Адониса, расположенной на другой стороне долины. Но если там изображалась гибель любовника Флоры, то здесь рассказывалось о смерти самой Флоры.
Во многих отношениях именно эта деталь сада представлялась наиболее интересной частью тщательно разработанного плана Федерико Доччи. Именно здесь человек, стоявший за двумя убийствами, выступал из тени, позволяя постичь логику его мыслей. Объяснялось это тем, что сам Федерико Доччи столкнулся с проблемой.
Представьте себя на его месте.
Маскировка — идеальная. Сад, заложенный им в память о любимой жене, — тот сад, который он хотел представить миру, — в тематическом плане безупречен. Флора снова жива, теперь уже в образе богини цветов. Он ставит ее во главе сада, царицу, оглядывающую подданных — Адониса, Нарцисса, Гиацинта, — трагическая смерть каждого из которых отмечена генезисом цветка. Трагедия, Выживание, Обновление, Смерть и Воскрешение — все эти темы сплетены легко и непринужденно. И только история Гиацинта вызывает затруднение.
Сама история полностью соответствует его целям, и отказаться от нее невозможно. Снедаемый ревностью к Аполлону, Зефир, западный ветер, убивает объект их взаимных желаний. Все прекрасно, кроме одного. В мифе Гиацинт — сын спартанского царя, а не принцесса. Возникает проблема пола. Федерико обходит ее хитростью: Гиацинт лежит лицом вниз, длинные волосы скрывают лицо, широкая туника — тело.
Это уже прямой обман, не соответствующий им же установленным высоким стандартам, что понимает и сам Федерико. Он оставляет ключ — необычную позу Гиацинта — и помещает еще по одному ключу в каждую часть сада. Вызов, брошенный себе самому. Он хочет, чтобы люди узнали правду, но не хочет рисковать. Вот почему Федерико ждет и только спустя почти тридцать лет, когда его собственный жизненный круг близится к завершению, приступает к закладке сада.
Больше сказать было нечего, и Адам замолчал.
— Неплохо, да? — Гарри положил руку на плечо брату. — Для мальчишки.
— Неплохо. И не только для мальчишки.
Антонелла на похвалы не поскупилась, предложив отметить замечательный успех праздничным обедом.
Взяв синьору Доччи под костлявые руки, братья помогли ей вернуться к амфитеатру. Антонелла замыкала шествие. В предположениях о личности любовника Флоры женщины сходились на том, что, скорее всего, им был кто-то из приезжавших на виллу многочисленных художников и писателей. Молодой человек примерно одного с Флорой возраста и, уж во всяком случае, моложе ее супруга. А может быть, молодая женщина? Почему бы и нет? Последнюю версию предложил Гарри, и она имела под собой некоторое основание. Тулия д'Арагона, римская поэтесса и куртизанка, бесследно исчезла во Флоренции в 1548 году. Том самом году, когда умерла Флора. Не были связаны два этих события?
Что касается Адама, то он свои предположения держал при себе.
Дойдя до амфитеатра, синьора Доччи сказала, что хочет отдохнуть, и, попросив оставить ее одну, опустилась на скамью. Минут десять она смотрела на Флору, потом промокнула глаза и подозвала Адама.
— Как вы? — спросил он, садясь рядом.
— Вы сами не понимаете, что сделали.
— И что же я сделал?
— Что-то невероятное. Криспин будет гордиться вами. И я тоже. — Она похлопала его по колену. — В моем возрасте уже не ждешь ничего нового.
Узнав, что Антонелла уезжает, Гарри заявил, что не может упустить случай совершить еще один набег на Флоренцию. Предупреждение, что он, садясь с ней в машину, рискует собственной жизнью, действия не возымело. Адам проводил «фиат» крестным знамением.
Возвратившись на виллу и не найдя синьору Доччи, он окликнул ее.
— Сюда, — долетел до него глухой голос.
Хозяйка была в кабинете, у камина, перед небольшим портретом далекого предка, Федерико Доччи.
— Пожалуйста, называйте меня Франческой.
— Франческа… — повторил он, пробуя имя на слух.
— Я настаиваю.
— Непривычно.
— Для меня тоже. Я никогда не была Франческой. Всегда хотела быть Терезой.
— По-моему, немного слишком… святое.
Едва сказав это, он подумал, что зашел, пожалуй, слишком далеко, но ее губы, дрогнув, сложились в улыбку.
— А ведь вы и впрямь знаете обо мне слишком много. — Она повернулась к портрету. — Думаю, не сжечь ли его.
— Вы же не хотите.
Синьора Доччи покачала головой.
— Теперь понятно, почему у него такое выражение.
— По-моему, мы видим то, что хотим видеть.
— Господи, вы говорите, как мудрый старый профессор.
Адам изобразил подходящее случаю смущение.
— Я хотела бы сходить в часовню. Вы мне поможете?
На террасе вовсю трудились садовники — подстригали кусты, разравнивали гравий, подкрашивали бордюры. Синьора здоровалась с ними, но не останавливалась.
— Вы религиозны? — спросила она, когда они подошли к часовне.
— Нет.
— А когда были ребенком?
— Мне нравилось слушать истории.
К счастью, метафизического диспута не последовало.
— Да, истории хорошие, — только и сказала синьора Доччи.
Войдя в часовню, она перекрестилась и, тяжело опираясь на палку, стук которой о каменный пол отдавался глухим эхом, направилась к алтарю. Не зная, чего от него ожидают, Адам задержался у порога.
— Вряд ли Господь поразит вас в своем собственном доме, — бросила через плечо синьора Доччи.
Он последовал за ней. У алтаря она достала из кармана свечу — поминальную свечу в красном стеклянном стаканчике — и коробок со спичками. Адам протянул зажигалку.
— Спасибо.
Она зажгла свечу и поставила перед триптихом.
