предложено проверить поразительные достижения исследовательского центра при морском ведомстве. Сотрудники научного института, понятно, с предубеждением относились к заклинателям маятников и прочим оккультным курьезам. Первый же пробный эксперимент, который они провели, для Страниака закончился провалом. В течение многих недель он неизменно показывал блестящие результаты, а тут потерпел неудачу.
Мои контакты с морским исследовательским учреждением совпали с захватом японцами Гонконга. Во время этой операции японские солдаты закрывали своими телами амбразуры дотов. Благодаря такому самопожертвованию даже надежно укрепленные районы Гонконга были быстро захвачены. И вот в качестве знатока Веданты и буддийской йоги я должен был представить свои соображения относительно программы воспитания воинов с тем, чтобы внушить немецким солдатам дух дзен-буддизма, которым вдохновлялись японцы.
Между тем Страниак заболел и стал быстро терять свои способности. И другие заклинатели маятника оказались в столь же незавидном положении. Рабочий день был долгим, изнурительным. Люди становились раздражительными. Доктор Гартман предложил руководителю института сменить обстановку. Гартман полагал, что во многих срывах и сбоях виновата атмосфера Берлина, пагубно действующая на его чувствительных сотрудников. «Переведите свой институт в горы или к морю, — говорил он. — Уверен, морской воздух и солнце пойдут им на пользу, они станут работать лучше». Его совет был принят, ив начале лета институт переехал на остров Зальт. К тому же и рабочий день сотрудников был сокращен. Однако результаты оказались еще более плачевными, чем в Берлине.
Сегодня кому-то может показаться невероятным, что подобный институт мог возникнуть под эгидой ВМС. На самом же деле идея такого «исследовательского центра» принадлежала не нацистам. У истоков ее стоял мой друг Вальтер Лохман, в 1920-х годах работавший в военноморском ведомстве. После войны и другие страны открывали у себя такие институты. Хотя об этом мало что известно, с уверенностью можно сказать, что в Англии, США, Японии, а возможно, и в Советском Союзе существовали подобные центры.
Позже доктор Гартман возобновил свое сотрудничество с люфтваффе, а меня вновь отослали в распоряжение Циммермана в Гамбург. По крайней мере это означало, что я возвращаюсь домой. Вскоре, однако, мне пришлось выполнять задания куда более странные и опасные, от которых невозможно было отказаться.
Феликс Керстен
Мое знакомство с Феликсом Керстеном, одной из закулисных фигур в мрачной трясине нацистской политики, впервые приблизило меня к эсэсовской верхушке. Толстяк и внешне безобидный массажист из Финляндии, он сумел проложить себе дорогу не только в аристократические круги за рубежом, но и в высшие эшелоны власти нацистской Германии. Хотя он не был интеллектуалом, но имел трезвый, цепкий ум и отличался необыкновенной проницательностью. Он родился в крестьянской семье, в 1917 году недолго служил офицером в финской армии, потом, спасаясь от большевиков, бежал в Германию, где Керстен работал посудомойкой, статистом на киностудии, массажистом и, наконец, с 1930 года — «доктором манипулятивной терапии». Он был на «ты» с голландским принцем-консортом Генрихом фон Мекленбургским, и еще он был личным врачом Гиммлера.
Когда зимним вечером 1942 года Циммерман привел меня к нему, Керстен занимал роскошные апартаменты на углу Рюдесхаймерплац в Берлин-Вильмерсдорфе. Эти апартаменты ему достались благодаря программе «арианизации» — их прежний владелец, еврей, был попросту оттуда выдворен. Квартира поражала вычурной роскошью. Интерьер и убранство ее были скопированы во дворцах, замках и загородных виллах богатых клиентов Керстена. Хозяин нас встретил унылой миной. Мы не рассчитали расстояние и опоздали на полчаса. Керстен сухо заметил, что не привык ждать людей, приходящих к нему с просьбами и одолжениями. Он имел все основания рассматривать наш визит именно в таком свете: Циммерман рассказывал ему о моей участи, а от Герды, сестры Циммермана, Керстен был осведомлен о проекте по облучению молока и трудностях, возникших на пути его осуществления.
Но вскоре омрачившую первую четверть часа атмосферу удалось развеять. Керстен перестал хмуриться, разговор оживился. Циммерман заговорил о молочном проекте, а Керстен поначалу отговаривался своей некомпетентностью. Затем пообещал помочь, представив Циммермана нужным людям, которые воспользуются для него своими связями, что вскоре действительно было сделано.
Во время разговора я внимательно наблюдал за Керстеном. Можно ли его принимать всерьез? В тот момент он показался мне любезнейшим человеком, каким его и описывал Циммерман. На пухлом лице алчные глаза, чем-то похожие на глаза ребенка. У Керстена были нелады со щитовидной железой, к тому же он страдал от ожирения. Однако, несмотря на огромные размеры, был очень подвижным. Его жирные руки с беловатыми следами ранок постоянно вертели какой-нибудь предмет, то карандаш, то подвернувшуюся миниатюрку. По средневековой классификации он был флегматиком с примесью сангвиника. Его отличали чувственность и страсть, он был очень ленив, честолюбив, тщеславен. Прекрасно зная об этом, Циммерман верно рассчитал, что Керстен будет польщен знакомством с астрологом, который, быть может, заинтересует Гиммлера. Неожиданно Керстен сказал: «Со мной вы можете говорить вполне откровенно о политической обстановке. Я достаточно хорошо обо всем информирован, к тому же у меня есть свои соображения и своя озабоченность относительно войны и международного положения Германии. А теперь скажите, что вы думаете о гороскопе Гитлера».
С большой опаской я перечислил относящиеся к нему созвездия и обратил внимание на те, что были особенно неблагоприятны. Затем я высказал предположение, что такой человек не сможет долго и удачно руководить страной, и добавил, что мне жаль немецкий народ; впереди мне виделось нечто ужасное, если только в политике не произойдет радикальных перемен. Наступления под Москвой и Ленинградом к тому времени были остановлены, наши войска осуществляли «стратегическое отступление», которое должно было продолжаться три долгих года. Я сказал Керстену, что в гороскопе Гитлера Сатурн занимает ту же позицию, что в гороскопе Наполеона, и хотя их судьбы не идентичны, в них все же есть определенное сходство, прежде всего в том, что касается русской кампании и предстоящих сражений. Чтобы спасти Германию, необходимо в ближайшее время что-то сделать. Я не сказал, что нужно сделать, но Керстен понял меня.
Затем он сказал: «Вы можете дать мне гороскоп Гитлера? Я бы хотел показать его Гиммлеру». Эти слова повергли меня в ужас. Видя мое замешательство, Керстен продолжал покровительственным тоном: «Дорогой мой, вам нечего бояться. Гиммлер вам не причинит вреда. Яберусь все устроить. То, что вы мне рассказали о будущем Гитлера, очень важно, интересно, и Гиммлер должен об этом узнать».
«Нет, — сказал я. — Пожалуйста, ни слова Гиммлеру. Не хочу снова оказаться в «следственной тюрьме» гестапо. Гиммлер ничего не должен знать. Он этого не поймет, сочтет мои слова клеветой, подстрекательством. Прошу вас сохранить в тайне мои замечания о гороскопе Гитлера, не создавайте мне лишних неприятностей».
Тут Керстен спросил, пришлось ли мне очень страдать в заключении; я ответил, что испытал на себе все те ужасы, что и другие заключенные в схожей ситуации. Еще я сказал, что мои мрачные прогнозы относительно личной судьбы Гитлера основываются на универсальных гороскопах, на гороскопе Германии и гороскопе на 30 января 1933 года — это дата основания третьего рейха, который, как было возвещено, просуществует тысячу лет и который, однако, окажется вскоре в предсмертной агонии.
«Вы должны мне рассказать об этом подробнее, господин Вульф, — настаивал Керстен. — Это чрезвычайно важно как для меня самого, так и для тех проектов, которыми я занимаюсь. И раз уж вы начали, прошу вас, продолжайте».
Циммерман также просил меня продолжать. Он Керстена знал лучше, чем я, поскольку финн был поклонником его сестры, доктора Герды Циммерман. Но я опять отказался. Я сказал, что не смогу этого сделать, не сверившись со своими вычислениями, но мои бумаги конфискованы, так что гестапо знакомо с моими предсказаниями относительно будущего Германии. Все, что я бы мог сейчас сообщить, не более чем запомнившиеся детали, картина была бы неполной, к тому же некоторые из моих вычислений и толкований
