Рена Юзбаши
Скинхед
Глава 1
СЕНТЯБРЬ
Я открыл глаза и уставился в потолок. Сентябрьское утро… Неужто утреннее солнце заглядывает в комнату из-за занавесок? Классно! Не люблю засыпать, зато люблю просыпаться. Не люблю школу, зато люблю сентябрь. В этом прелесть игры, которую я придумал сам. Что поделаешь — надо собираться на занятия, одиннадцатый класс только-только начинается. Впереди целый год, длинный, я б сказал длиннющий. Последний год моих ученических мучений. Ну вот, опять тоска подкралась невесть откуда, а тут еще мать с кухни, как школьный звонок.
— Артем, ты вставать собираешься? Опять на занятия опоздаешь! — В ее голосе уже слышны тревожно-злые нотки, лишь бы она не завелась с утра пораньше.
— Мам, отстань, уже проснулся, — я сладко и прощально потягиваюсь в кровати, зажмурив глаза. — Сейчас поднимусь.
— Так сделай милость, одевайся и бегом за хлебом, — она демонстративно поднимает на кухне перезвон тарелками.
Каждый день одно и то же. Через стенку ноет Глюкоза о том, что не разглядела любовь, ушло ее счастье, а соседка Танька невпопад подвывает ей. Это каждый день с самого лета.
Сейчас начнется монолог матери о том, что на меня растрачена вся ее жизнь, все тридцать девять с половиной лет. Монолог этот завершается как всегда не требующим доказательств утверждением: я самое неблагодарное создание на всем белом свете. Можно подумать, я умолял ее родить меня. Вот просто на коленях вымаливал это счастье.
— Мам, не нуди, а? — я знаю мне нельзя заводиться, но ничего не могу с собой поделать.
— Как ты с матерью разговариваешь? Да я на тебя всю жизнь угробила…
Ну, вот и начался мой денек. Теперь самое время включить телик, да, на всю мощь, так, чтоб заглушить родные до боли причитанья. По родной Russia молодой мужик, косая сажень в плечах вещает о важности быть патриотом и любить Родину, причем делать это надо обязательно, будучи членом организации «Во имя России». Ага, а ты у нас, конечно, предводитель этой самой организации?! Вождь, скажем так. Я задумчиво почесал затылок, интересно, а если любить не «Во имя России», это что же западло? У самого говоруна-то небось даже на шнурках надпись «Made in USA». Да и ряшку себе отъел, будь здоров — в экран нашего маленького телевизора не вмещается. Пока бегут первые школьные деньки мама всегда приготовит мне выглаженную рубашку и брюки, чтобы я не ходил неотутюженным, как рвань привокзальная, по ее выражению. А я себя королем чувствую, когда мама меня так обхаживает. Нет, она у меня, молодец, как бы не уставала, но я у нее всегда чистый и аккуратный. И ведь никогда не просит, чтоб сам погладил, знает, что все равно не сделаю.
Я уже выхожу из дома, только обувь почищу, как мама выносится в прихожую, и отряхивая пылинки с моего пиджака, задумчиво:
— Ты так вытянулся за это лето, надо бы тебя одежду прикупить со следующей зарплаты.
— Правда? Спасибо, — я чмокаю ее, и выбегаю из дома. Прибарахлиться мне на самом деле нужно. Какой-то я несуразный.
На первом уроке у нас история. Анна Сергеевна, историчка-истеричка, как всегда опоздала, что никого нисколечко не удивляет, да и не расстраивает. Даже если она приходит на урок вовремя, то лясы точит со своей подружкой-химичкой, аккуратно заглядывающей к нам в класс на «минутку», и минутка эта длится с полчасика. Но, честно говоря, мне больше нравится, когда ее хахаль звонит ей на мобилку. Она нам обычно дает задание читать очередной параграф в учебнике, а сама начинает щебетать со своим «птенчиком». Это ее щебетание уже длится второй год. Уж поженились бы, может, и она подобрела бы, а то, страсть, какая злая. Он однажды за ней заехал, так я понял, где таких птенчиков видел: в учебнике по зоологии у птеродактилей, под центнер весом. Думал, вымерли, а они взяли и эволюционировали в этого хахаля. Правда, дальше никак, он-то точно тупиковая ветвь развития человечества. Где я про это читал?
Но тут мои воспоминания прерывает появление «истерички». Она влетает в класс и уже с порога вопит так, что впору уши закладывать:
— Я на пять минут задержалась, а вы тут на ушах стоите, в коридор без конца выскакиваете, мне завуч уже замечание сделал, — лицо у нее пошло красными пятнами — плохой знак.
Журнал шлепается на стол, ее сумка, в которую я мог бы поместиться, беспомощно повисает на спинке стула. Я бросаю взгляд на часы: ну допустим не на пять минут, а на все двадцать пять. А что же нам приклеиться к партам: лично я со скуки помру, это ж опупеть можно — просидеть сорок пять минут, не трогаясь с места. Теперь она, скорее всего, сорвет свою злость на мне. С тех пор как я однажды доказал ей, что радио, помимо нашего Попова, еще один мужик-итальянец изобрел, она на дух меня не переносит. Я про это мультик смотрел, а она видно — нет. Стоит перед ней возникнуть моей физиономии, как между нами врастает ненавистный сеньор Маркони. Вызванный к доске я ответил тупым и тягостным молчанием на ехидные пожелания исторички перечислить союзников России и противостоящих им государств в ходе Первой мировой войне. Разумеется, она влепила мне очередную пару, после чего красные пятна на ее нервной физии быстро улетучились. Не люблю я историю, литературу, все-то здесь навязывают и поучают, и читать заставляют не то, что хочется, а то, что проходим. Ну их! То ли дело алгебра, геометрия, физика — вот, где есть место воображению. Там все ясно и четко.
Теперь мне бояться нечего и, услышав звонок, я срываюсь на перемену, не дожидаясь разрешения. В коридоре скорее по привычке умудрился нахамить завучу и получаю по полной программе в ответ. В принципе, она тетка неплохая, но уж больно надоедливая. В другое время и в другой школе этот инцидент мог бы завершиться эскалацией военных акций, но, учитывая, что идет последний год учебы, и я твердо вознамерился не менять более школу, можно и потерпеть. Честно говоря, предыдущие шесть школ были ничуть не лучше. Обычная процедура выставления меня из очередного учебного заведения начиналась словами: «Больно умный». Моим прощальным приветом последнему директору были слова, которые мог бы адресовать и завучу: «Жаль, не могу сказать того же о тебе». Думал старого урода удар хватит. Ошибался, вон он до сих пор небо коптит, я его позавчера на улице видел.
А чего мне церемониться с этими доморощенными макаренками? Со мной-то никто никогда не миндальничал, футболили из школы в школу, а мать только и знала, что орать на меня, да плакать по ночам, а успокоившись вопрошать: «Ну, зачем, зачем ты так плохо себя ведешь? Неужели в своего отца пошел? За что наказание мне такое?»
А с чего мне себя хорошо вести-то? Ведь в школе мало, кто испытывает к моей персоне особую любовь. Скорее даже, наоборот — учителей всё во мне раздражает: и здороваюсь не так, и отпрашиваюсь не как все, и извиняться не умею, и учиться не учусь.
А вот и Федор в конце коридора показался — свой в доску парень из параллельного класса, единственный человек в школе, у которого ко мне нет претензий. Я ему однажды пару лет назад велик свой одолжил, покататься, с того мы и начали дружить. У него отец пьет, алкаш несчастный, а как напьется, начинает их с матерью колотить. Этого пьянчужку тетя Люба жалеет, говорит, что на улице совсем пропадет, потому и не гонит из дома. Живет дядя Сеня по народной формуле: «Сначала пьет, а потом бьет». А бьет — значит любит. Но это все не по Федору, поэтому он старается дома не задерживаться, целый день по улицам шастает. Мы с ним не разлей вода, у него, если возникают какие-то проблемы, я всегда о них первым узнаю. Ну и у меня тоже, если что-то, я к нему несусь. Давненько мы с ним не виделись — Федька все лето где-то пропадал — неизвестно. И изменился сильно: этаким здоровяком стал! И зачем-то побрился, может таким он кажется, из-за новой стрижки своей — наголо блестящая лысина делает его как-то взрослее и даже мужественнее.
