Падалежрущий, ети мя мушиным удом да под ножные ногти, совсем со склада сбили с этой волкомейкой… И коршун черноперый… И аист смрадногузый… И кобчик мозгоудый… На лету всяку птаху без подмаху… И ястреб… Нет, ворон мрачнее. О!
Колесная лира загудела в огромных руках, скальд запел:
Дьо-Йа-Гак, это ж самострел, а не охотничий лук, упри ложе! Да не в мотню себе упри, стыдопугалище ты пустоиздроченное! Стодхросс, покажи ему!
За лугом, посреди яблоневой рощицы, показалась летняя кухня. Завидев Эцура, кухонные мальчишки и девчонки разбежались.
– Работорговец им что тролль, – без нужды пояснила Рикве, поочередно снимая с вделанных в очаг крюков мешалки и котелки. – Нет, хуже тролля. С троллем они в бабки и в хромую лису играли.
– Что-то я Кривого с неделю как не видел, где он? – Асмунд задумался.
– Да, где мой тролль? – встрял Эцур.
– С ушкуйниками на север ушел, – ответила стряпуха. – Я ему на дорогу пирог с луком и печенкой испекла. Оказывается, тролль не просто так к тебе, Большеротый, прибился. Посмотри ларь, петля вот-вот отлетит.
– А что ж так? – Асмунд подергал петлю.
– В сказках всегда тролли тролльчат на детей подменивают, так? Что стоишь, рот разинув? Бери метлу, лезь на крышу! Оказалось, тоже неспроста. Они хотели про нас разузнать. Только ни украденные детишки, ни подменыши их не научили ничему. Детки, кого скрали, выросли тролли троллями, только что помельче. – Рикве с подозрением проводила взглядом Эцура, начавшего приставлять лестницу к дымоходу. – Подменыши обратно к троллям не вернулись, остались жить у бондов, кто их вырастил. Тогда Рифвадер и послал молодого тролля, своего племянника, в Свитью, выведать три вещи. Тот тролль на свою беду да по простоте с большеротым-то хапуном и повязался, пока молодой конунг его не выручил.
– А какие ж три вещи? – спросил Асмунд.
У стряпухи был готов ответ, но из-за стены треллеборга раздались радостные вопли. Слов нельзя было разобрать.
– Вы на башне, повторите! – рявкнул Родульф.
Один из каменщиков выполнил его просьбу. До летней кухни донеслось: «Семерых… четырех беленьких.» Стодхросс, Дьо-Йа-Гак, и еще два винландца на лугу обняли друг друга за плечи и принялись плясать и петь что-то непонятное.
– Семерых, – с оторопью повторил Асмунд. – Кто ж родил-то?
Рикве только усмехнулась:
– Заморская собака, от конунгова вещего пса!
Глава 105
Вечерний туман спустился на реку Мухекунетук, разделявшую Ошнаге Менатеи и Фрамиборг, что на Мохнатин-острове. Последние челны с гостями еще рассекали волны, а в стеклянных окнах под высокой сланцевой крышей фрамиборгского замка ярко горели питаемые китовым жиром огни светильников, освещая уже начинавшееся внутри веселье. Под сопровождение дудок, гудков, колесных лир, и бубнов, Тира учила винландцев одному из танских плясов.
– Разбились на пары, взялись за руки, – анасса показала Челодрыгу и Оньоде, как. – Слушайте бубны. Ум-па, ум-па, раз-два, раз-два. На «раз», правая нога вперед, выпрямили колено. На «два,» остановились. На «раз,» поднесли правую ногу носком к левой. На «два,» остановились. На «раз,» шаг вперед с правой ноги…
– Трудное дело, – пожаловался Ксамехеле Асе. – С руками понятно, а куда теперь левую ногу девать?
– Так в честь чего эта пляска? – вполголоса спросил у робко жавшегося к стене рядом с игрецами Хаддинга Аксуда.
Тот непонимающе посмотрел на шамана с бубном.
– Всякая пляска в длинном доме приятна тому или иному духу, – объяснил тот собеседнику, продолжая мягко ударять в турью кожу то закрытой, то открытой рукой. – Есть пляс луны, есть пляс солнца, птиц, кленового сока, и так далее. Был еще боевой пляс, но его не играют с тех пор, как ка нам пришел тот, чье слово поворачивало реки вспять. Плясы рыбаков, кроличий пляс, и круговая вереница – те больше для всеобщего веселья, чем для духов, но они в длинном доме и не поместятся.
– Это тоже для всеобщего веселья. Ну, может быть, еще немножко в честь Одина.
– Один – это жестокий дух с одним глазом, требующий жертв?
– Нет, то был Балар, йотун, что прикинулся Одином, – объяснил жрец. – Один – наполовину добрый старец, наполовину древесный дух, с замшелыми корнями вместо бороды. Каждый зимний солнцеворот он навещает своих сыновей, Бальдера, Хёда, Видара, и Вали, в санях, запряженных летучим конем Слейпниром. Он пролетает над Гардаром, Свитьей, и Танемарком. Дети вешают у очагов сапожки или носки с морковкой или яблоками для коня, а взамен, старец оставляет им орехи, сваренные в меду, коврижки, или венедские пряники.
– Так что ж ты стоишь? Такого духа надо почтить. Дайаснове-дье, От-гве-да, Ниха-йа до-де, – последнее Аксуда обратил к только что вошедшей в пиршественный покой деве с черными косами, спускавшимися ниже пояса.
Та улыбнулась и, взяв Хаддинга за руку, повела его в пространство между столами, где Тира как раз заканчивала разучивать с празднично наряженными парами последовательность коленец пляса. Языковая преграда делала сопротивление бессмысленным. Анасса, украшение Танемарка, поманила Горма конунга. Тот отдал вопросительно смотревшему на него снизу Хану турью кость, вытер руки пористой лепешкой, кинул ее Йи Ха, вышел из-за стола, и возглавил вереницу пар, встав рядом с Тирой. «Веди,» – шепнул он, касаясь ее пальцев.
Оставшийся за столом Кнур жаловался Хану и Йи Ха:
– Набрался я наконец смелости, пришел к ней в кузню, а она мне и говорит: «Кнур? Как к спеху! Я как раз тебе грамоту писать хотела, чтоб приехал к нам с Волчком в Наволок на свадьбу.» Эх…
Бубны забили громче, затрубили рожки, наконец, Родульф крутанул рукоять колесной лиры и заревел медведем. Таны, народ холмов, венеды, Инну, и представители менее многочисленных племен пустились в пляс, а с ними тени на обшитых резным деревом и завешенных шкурами и плетеными циновками стенах.
В углу у огня, Челодрыг, сидя на полу, рассказывал нескольким зачарованно слушавшим его детям:
– Тут страшный ветер задул костер и повалил мой шалаш. Я открыл глаза и увидел, что в воздухе висят два комара, каждый с большого кабана, а вместо хоботов трубчатые клювы. Тут один и говорит…
Шаман сложил губы трубочкой и продолжил:
– «Здесь его будем жрать, или на болото потащим?»
Запоздавший к началу веселья Фьори пристроился рядом с трубкой и кружкой подогретого пива. Он спросил Челодрыга:
