донесла группенфюреру на Анниного жениха. Сказала, жених Анны не ходит на построение перед флагом, потому как против фюрера этот парень.
Через два дня из города приехал автомобиль и Анниного жениха забрали. Так он и сгинул.
«Уже после войны, — сказала мама, — Анну эту, молодую девку, взял за себя парикмахер. Он и по сей день все благодарит бабушку: как же — жена-то красавица, что твоя картина». Когда парикмахер стрижет дедушку или играет с ним в шахматы, он всё приговаривает: «Что твоя картина. Такие женщины вовсе не старятся, они помирают раньше, чем старость их красу сгубит».
«Да за что же он благодарит-то? — удивлялась мама. — Бабушка Анне зла не желала, а парикмахеру не желала добра. Пошла и доложила, потому что сын ее уже давно воевал, а жених Анны не хотел на фронт идти».
Капитан Пжеле взял со стола листок.
— Красиво сочинила, друзья твои порадуются за тебя.
Я сказала:
— Это вы сочинили.
— Ну прям, — сказал капитан Пжеле, — твоей рукой написано.
Прежде чем отпустить меня, капитан Пжеле пожаловался на боли в почках и добавил:
— Твое счастье, что не с кем-нибудь, а со мной имеешь дело.
На следующем допросе капитан Пжеле сказал:
— Сегодня поем без бумажки.
Я пела, звенящий железный страх опять вспомнил мелодию. И никогда больше я ее не забывала.
Капитан Пжеле спросил:
— Чем занимается женщина в постели с тремя мужиками?
Я молчала.
— Не иначе паскудство у вас там, как на собачьей свадьбе, — сказал капитан Пжеле. — Но замуж выйти не получится, в брак вступают двое, а не целая свора. Кого же ты приберешь к рукам, чтобы у ребеночка был папаша?
Я сказала:
— От разговоров дети не родятся.
— Ну прям, — сказал капитан Пжеле, — оглянуться не успеешь — родится у тебя рыженькое золотко.
Прежде чем отпустить меня, капитан Пжеле сказал:
— Компашка ваша — поганая поросль, мы тебя выведем на чистую воду.
«Поганая поросль», подумала я, это она виделась отцу, когда он мотыгой выкорчевывал молочай. Я написала два письма, в каждом после обращения поставила запятую:
Запятая не проговорится, когда капитан Пжеле будет читать письма, и он их снова заклеит и отправит по адресу. Но когда письмо вскроют Эдгар и Георг, запятая будет криком кричать.
Не бывает запятых, которые кричат или молчат. Запятые после имен получились слишком жирные.
Теперь уже нельзя было по-прежнему держать перевязанный веревкой пакет с книгами и письмами на работе в шкафу, за папками с бумагами. Я пошла с этим пакетом к портнихе, чтобы у нее как бы забыть его на некоторое время, пока не подыщу более надежное место все там же, на фабрике.
Портниха что-то утюжила. Сантиметр лежал на столе, свернувшись змеиными кольцами. Тикали часы. На кровати было разложено платье с крупным цветочным рисунком. На стуле сидела молодая женщина. Портниха сказала:
— Это Тереза.
— Я ее знаю, — сказала я, — видела на фабрике, она долго ходила с рукой в гипсе.
Тереза засмеялась, и только тогда я посмотрела на нее.
— Теперь у меня правая рука коричневая от солнца, а левая белая-белая, — сказала Тереза. — Если рукав длинный, не видно.
В комнате тикали часы. Тереза разделась и накинула цветастое платье, но запуталась, коричневая рука никак не попадала в пройму. Тереза грубо выругалась. Портниха сказала:
— Ругайся не ругайся, а вороту рукавом не стать.
Надев платье, Тереза сказала:
— Еще год назад я, когда слышала ругань, сразу воображала себе все эти вещи. Коллеги мои в конторе это заметили. Кто-нибудь выругается — я глаза закрываю. Сотрудники сказали: «Это ты нарочно, чтобы лучше представить себе, что эти слова означают». А я-то закрывала глаза, как раз чтобы этого не видеть. Утром прихожу на работу — на столе моем листки лежат. А на листках рисунки — картинки к ругательствам. Вознесение хрена и щели. С тех пор я, когда кто-нибудь ругался, сразу вспоминала эти картинки, «Вознесение», и всякий раз хохотала. А они опять говорят, будто я все равно глаза закрываю, даже когда смеюсь. Ну тогда и я стала ругаться. Поначалу только на фабрике.
В комнате тикали часы.
— Не буду переодеваться, в этом платье останусь, оно теплое, — сказала Тереза.
— Это тебе от ругани жарко, — возразила портниха.
— Нет, тепло, потому что оно из толстой материи.
— Цветочный рисунок — летний, — сказала портниха, — я вот не стала бы в таком платье зимой ходить.
— Теперь я везде ругаюсь, — сказала Тереза и сняла платье.
Часы тикали даже в зеркале. Шея у Терезы была слишком длинная, глаза совсем маленькие, лопатки торчали, пальцы толстые, зад плосковат, ноги довольно кривые. Я смотрела на Терезу, и, под это тиканье, все в ней казалось уродливым. Никогда еще ни одни часы не тикали так громко с тех самых пор, как я усвоила, что нельзя гладить коричнево-белые кисточки на отцовских шлепанцах.
— А ты стала бы зимой ходить в таком платье? — спросила Тереза.
Пояса у платья не было. Я ответила:
— Да, стала бы, — и тут сообразила: Тереза уродлива из-за этого тиканья, этот ритм разбивает ее на куски. А чуть позднее, уже без зеркала, все в Терезе, что обычно кажется уродливым, предстало как что-то необычное. И более красивое, чем у женщин, красоту которых видишь с первого взгляда.
Портниха спросила:
— Как живет-поживает твоя бабушка?
— Припеваючи, — ответила я.
Мама стоит перед зеркалом и причесывается. Бабушка-певунья подходит, становится рядом с мамой. Бабушка-певунья берет в одну руку мамину черную косу, в другую — свою, седую. И говорит: «Вот у меня две деточки, и обе не мои. Обе вы меня обманули, я же думала, белокурые вы». Она забирает у мамы гребешок и с ним уходит в сад, хлопнув дверью.
Когда Тереза взяла с подзеркальника карты, я поняла, почему часы в этой комнате так громко тикали. В этой комнате все ждали. Но ждали не одного и того же. Портниха и Тереза ждали, когда я наконец уйду, — тогда они раскинут карты. А я ждала, что они раскинут карты до того, как я уйду. Мне надо было дождаться, чтобы портниха нагадала Терезе счастье, — только после этого я могла бы незаметно забыть здесь мой пакет с книгами летнего домика.
Портниху в городе знали не столько по сшитым ею платьям, сколько как гадалку. Большинство ее клиенток не говорили, зачем приходят. Но портниха сразу видела, что им нужно счастье в дальней дорожке.
— Некоторых мне жаль, — сказала портниха, — они же большие деньги платят, а что поделаешь, не в
