Фейерабенд, уткнувшись в Библию, сидел у своей двери. Фрау Маргит ругалась, пока я с Эдгаром, Куртом и Георгом не ушла из комнаты во двор. Мне было все равно.
Георг подарил мне зеленую деревянную доску, круглую, с рукояткой. На доске сидело семь курочек, они были разного цвета — желтые, рыжие и белые. Через их шеи и животы были продернуты веревочки. На нижней стороне круга веревочки сходились в центре и были пропущены через деревянный шарик. Если держать круг за рукоять и раскачивать шарик, веревочки натягивались, наподобие спиц у зонтика. Я раскачивала шарик, курочки поднимали и опускали головки. Клювы тюкали по зеленой доске. На оборотной стороне доски рукой Георга было написано: «Инструкция по эксплуатации. В случае, если вас одолевает тоска, раскачивайте изделие по направлению ко мне. Ваш Жулан, он же Девятисмертник».
— Зеленая краска — это трава, — сказал Георг, — желтые крапинки — кукурузные зерна.
Эдгар взял у меня доску, прочитал надпись и стал раскачивать шарик. Я смотрела, как тот все быстрее описывал круги. Курочки наперебой тюкали клювами по деревяшке, клевали как сумасшедшие. В глазах у нас зарябило, мы расхохотались.
Ну нет, я буду сама играть, а они пусть смотрят. Моя доска, в конце концов.
Ребенок уходит из дома, где одни взрослые. Прихватив свои игрушки, он идет к другим детям. Игрушки у него в руках, в карманах, — столько игрушек, сколько он может унести. Даже под платьицем и в трусах. Ребенок выкладывает игрушки из карманов, игрушки из трусов, игрушки из-под платья. Принимается играть и другим детям не дает даже пальцем тронуть свои игрушки.
Ребенок сам не свой от зависти, так как другим детям играется лучше, чем ему. И от жадности, так как он не хочет, чтобы другие брали то, что принадлежит ему. Но еще и от страха, что останется в одиночестве. Ребенок не хочет быть завистливым, жадным и трусливым, однако все больше поддается зависти, жадности и страху. Ребенок кусает и царапает других детей. Злющая, упрямая тварь, он отгоняет других детей и мешает им играть, хотя еще недавно ему самому так хотелось поиграть вместе с ними.
И остается ребенок один. Он сам себе противен. Он одинок, как никто на свете. И не играет — руки заняты, так как он обеими руками закрывает глаза. Все свои игрушки он готов раздарить. Он ждет, что кто- нибудь тронет его игрушки. Или отведет ему руки от глаз и даст сдачи — укусит его или оцарапает. Дедушка сказал: «Дать сдачи — тут никакого греха нету». Но дети не дают сдачи, не кусают ребенка, не царапают. Они кричат: «Подавись! Нам это не нужно!»
В те дни ребенок с надеждой ждет, что мама его отшлепает. С улицы он уходит быстро, хочет поспеть домой, пока вина еще не остыла.
Мама знает, почему ребенок опять так скоро вернулся домой. Она и пальцем его не трогает. Она сидит бесконечно далеко от двери и говорит: «Да они на тебя плевать хотели, игрушки свои можешь хоть с кашей съесть. Ума у тебя не хватает, чтобы играть».
И вот теперь я изо всех сил тяну Эдгара за рукав:
— Веревочки же разорвутся, дай сюда куриную маету!
Они завопили:
— Куриная маета!
Георг захохотал:
— Ах ты, швабская сквалыжная куриная маета!
А я кричала, чтобы они немедленно перестали, не то веревочки полопаются. Я понимала, что мне, такой взрослой, не годится жадничать, точно я малое дитя, но та злющая, упрямая тварь уже взяла надо мной верх.
Господин Фейерабенд встал и ушел в комнату.
Эдгар высоко поднял руку с доской. Я смотрела на бешено кружащийся шарик.
— Клюют что попало, клюют что дают! — крикнул Эдгар.
— Сами клюют, другим не дают, — уточнил Курт.
Георг захохотал:
— Нет, не клюют, они плюют! Плюют на тех, которые других клюют.
Они дурачились, в головах пошла круговерть, словно и в мозгах у них шарики бешено кружили на каких-то веревочках. Как же мне хотелось переломить свое упрямство и дурачиться вместе с ними! Только бы не испортить игру, не остудить пыл сумасбродства. И они ведь тоже понимают, подумала я, что, едва лишь остынет он, ничего у нас не останется, кроме мыслей о том, кто мы и где находимся. Поздно — я уже впилась зубами в запястье Эдгара, выхватила куриную маету и вдобавок расцарапала Эдгару руку.
Эдгар языком слизнул выступившую капельку крови, а Курт во все глаза уставился на меня.
Фрау Грауберг закричала из окна:
— Иди есть!
Ее внучек сидел над нами, в ветвях липы; он крикнул в ответ:
— А ты приготовила что-нибудь вкусненькое?
Фрау Грауберг подняла кулак:
— Ну погоди, уж ты у меня запомнишь!
Под липой лежал серп. На нижней ветке висели грабли.
Внучек слез с дерева и топтался на траве под липой, грабли все еще покачивались.
— Покажи, где куриная маета? — попросил ребенок.
Георг ответил:
— Детям это неинтересно.
Внучек надул губы и вдруг сунул руку себе между ног:
— А у меня тут волосы растут.
Я сказала:
— Это нормально, не бери в голову.
— А бабушка говорит, я слишком рано развиваюсь. — Ребенок убежал.
— Этому ребенку нечего тут делать, — сказал Эдгар, — что он тут забыл?
Что-то они скажут, подумала я, если ненароком забежит Тереза. Я ведь договорилась с ней.
Курт достал из большой дорожной сумки две бутылки водки, а из внутреннего кармана — штопор.
— Фрау Маргит не даст стаканов, — сказала я.
Мы пили из горлышка.
Курт показал фотографии, сделанные на бойне. На первой были крючья, на которых висели и сушились коровьи хвосты.
— Вот эти жесткие, — пояснил Курт, — дома они используют их вместо ершиков для бутылок. А вот эти мягкие, ими играют дети.
Другая фотография: лежащий на земле теленок. На нем сидят трое. Один — у самой шеи. Он в резиновом переднике и с ножом в руке. Позади стоит еще один, со здоровенным молотом. Еще несколько мужчин, пригнувшись, стоят полукругом; в вытянутых руках — кофейные чашки. Следующая фотография: сидящие крепко держат теленка за уши и за ноги. Следующая: глотка теленка перерезана, кровь хлещет, мужчины подставляют свои кофейные чашки. Следующая: они пьют. Наконец: теленок лежит один, в помещении цеха. На заднем плане — чашки, на подоконнике.
Еще на одном снимке была разрытая земля, кирки, лопаты, железные ломы. И в отдалении куст.
— Здесь сидел тот бритоголовый в одном белье, — сказал Курт.
Курт показал нам на снимках своих работяг.
— Вначале, — сказал он, — я не мог в толк взять, с чего это они мчатся сломя голову в цех. Мой кабинет в другой части здания, из окна видишь поля, деревья, кусты и камыши, — на это вот и полагалось мне смотреть в обеденный перерыв. Они не хотели пускать меня в тот цех. В любой другой — пожалуйста, только не в этот. А теперь им все равно, смотрю я или нет.
Георг откупорил вторую бутылку. Эдгар по порядку разложил фотографии на траве. Все они на оборотной стороне были пронумерованы.
Мы сидели перед этими фотографиями, как те мужчины перед теленком.
— У меня есть и другие снимки, — сказал Курт, — на них коровы и свиньи.
Он показал мне того рабочего, который уронил ему на руку железную балку. Оказалось, самый
