гордости, повернулся к землянам. Они перешептывались на своем заскокливом языке, поглядывая на большую воду и на наш восторг насмешливо. Кто сказал, что они похожи на нас? Две руки, две ноги, два глаза — какой-то комический вариант нашего гармоничного телосложения.
— Ну как вам наша большая вода? — спросил я.
— Океан как океан, нашли чему радоваться, — сказал их командир на нашем языке. «Океан» — вот как они это называют. Их равнодушие чуть раздражало.
— А для нас — чудо, — сказал я. — Только что залили. Был когда-то давно, теперь восстановили.
Шимана остановилась на берегу, и мы пошли вдоль границы пенящихся воли.
Большая группа гостей, прибывших на торжество раздурачивания Координатора, которой я решил показать океан, следовала за мной и Бачи.
— Через пару проб запустим рыбу и другую живность. Сейчас ищем подходящую по всей галактике, — рассказывал Бачи.
— А ведь славно… — любовался я беспредельно синим. — Невиданно! И как долго мы были лишены этого — даже слово потеряли. Возьмем на вооружение земное название — океан.
— Да, за последние ступени мы многое привели в порядок. Нет больше огражденного для обитания клочка суши — мы освоили всю планету!
— Погодите, теперь надо расселить агломератов равномерно, построить поселки по всей планете, чтобы не было скученности, уродливой геометрии городов.
Бачи, почувствовав, что я хочу побыть один, отстал.
Бескрайность моря высветила в памяти другую попытку, много ступеней назад, сразу после моего покушения на самоубийство и выздоровления. Тогда передо мной расстилалась другая бескрайность — беспредельность будущего, необозримость предстоящего.
Тогда наступила пятая пядь моего краткого бытия. Ничто не застило мне взгляда, и мое мирожизнепонимание определилось окончательно.
Бумага лежала передо мной. Секретарь, отступив на два шага назад, застыл в почтительном ожидании. — Он не меньше меня понимал всю значительность и торжественность данной дольки времени.
Мы были в кабинете вдвоем. Я не хотел повторения шумихи, сопровождавшей правление Дурака.
«ВСЕМ! ВСЕМ!
Отныне Защита От Дурака упраздняется и демонтируется. Деление на Центр, Околесицу, Агло и Пустицу отменяется, — нас есть целая планета, которую мы все должны оживить.
Время смут закончено. Наступило время созидания.
24 попытка 6 пробы 224 ступени после Д.Р.»
Я взял ручку и быстро подписался: «Бажан».
— Бажан?! — невольно вскрикнул секретарь.
Я улыбнулся, глядя на его смущенное лицо.
— Но кто же вы теперь?
— Бажан.
— Президент? Владыка? Первый из Равных?
— Просто Бажан.
Секретарь вдруг переменился — последние признаки скованности сбежали с его лица. Он произнес, расцветая в улыбке:
— Какое прекрасное имя! Нет, какая прекрасная должность! Какой чин — Бажан!
Я еще раз бросил взгляд на указ. И снова взялся за ручку и быстро исправил дату: заменив «после» предлогом «к».
Секретарь задумался, оценивая поправку. Зная, что так же будут замысливаться миллионы планетян, я пояснил:
— Духовная Революция — это не всеобщая грамотность, не миллиардные тиражи книг, даже не миллионы поэм и афоризмов, это гораздо сложнее и — главное — это впереди. Мы с одышкой поднимаемся вверх по лестнице. Выше и выше. К недостижимому совершенству. Это бесконечная лестница. Прежде мы удалялись от Духовной Революции. Но Духовная Революция — это то, что впереди, никогда не плетется сзади! Впрочем, я еще кое-что забыл.
Я размашисто написал на полях: «Вменяется в обязанность — слушать музыку». Потом разозлился на себя и перечеркнул фразу, исправив ее на другую: «Тот, кто хочет, может беспрепятственно слушать музыку».
Помню, сразу после этого ко мне ввалился Чунча. Он выздоровел еще раньше меня, но я его не призвал к себе. Теперь мое окружение составляли надежные агломераты — я вызволил из тюрьмы Примечание, освободил Фашку, позвал Бачи и Начи, Брида, многих-многих других отличных планетян, которых я ранее несправедливо репрессировал.
Чунча вошел по привычке без стука. Я внутренне свернулся в клубок, выставив наружу колючки. Но Чунча весело улыбался, как ни в чем не бывало.
— Бажан, — сказал он, легко распрощавшись с обращением «Мой Президент», — я к вашим услугам. Мне очень приятно, что вы осознали ошибочность своего прежнего курса. Давайте исправлять положение вместе.
Я прожил долгую и серьезную жизнь, но все еще есть мне чему удивляться.
— Милейший Чунча, — брезгливо ответил я, — что за жизнь вы прожили? В юности малевали картины за бездарностей. Потом насмехались над Защитой, по-своему любя — лишь вам уютно было под ней. Потом возлюбили Преображение, по-своему ненавидя его, — вам просто нравились всяческие пертурбации в обществе. Крушить — так крушить. Строить — так строить. Что за беспринципность? Вы считаете это достойным художественно одаренной натуры поведением? С 999 президентами вы находились в превосходнейших отношениях; поругивая Диона; с Пимом и любомудром — вы дружили; со мной плели заговор против них; со мной — вели зодовский террор, теперь вы готовы раздурачивать планету…
— Художнику плевать на внешние перемены. Он меняется только изнутри.
— Верно. Вы уже переродились внутри себя — до неузнаваемости. Вы начинали свой путь благородным ироничным юношей — и вот уже перед нами прожженный циник.
— Оставьте свою дешевую иронию, уж она воистину больше пристала пылкому юноше. Художник свободен от пут режимов и времени. Он шествует, радуясь любым событиям, он рисует. Он боится лишь одного — отсутствия событий.
— Это ложь. Именно художники, представители иных искусств и труженики неспешной мысли, должны давать определения, названия и толкования тому, что политики не успевают разглядеть за своими ежепопыточными хлопотами. Политики только создают для творчества условия. Или препятствия. Ведь цель цивилизации — творчество. И научное — тоже.
— Мой Бажан, вы-то и сами не лыком шиты. То млели от Защиты, то охраняли ее, то поносили, то бунтовали, то…
Он по-своему прав. Ибо кто ведает, где находится та грань, перейдя которую, даже глубоко раскаявшийся в содеянном утрачивает надежду на снисхождение, на забвение ошибок прошлого?
Тысячи моих злодеяний промелькнули в памяти. Но я же всегда был искренен в своих заблуждениях, принципиален каждую минуту жизни, мое поведение изменялось в зависимости от внутренней работы ума, — разлюбив что-нибудь и осознав это, я уже… Нет, так было не всегда… Эх, как все запутано… И надо продираться сквозь этот лес, надо!..
Бачи, подойдя, стал рядом.
— Как ни странно, — продолжал я мыслить вслух, теперь я не боюсь ничего и никого, я целиком открыт для агломератов — именно сейчас, после стольких ступеней борьбы с фетишизацией Глупости, с обожествлением Глупости в образе Дурака, когда Агломерацией косвенно правил Дурак — ибо все усилия направлены были на борьбу с ним, — только сейчас я отчетливо понимаю: все беды от глупости. Даже
