Я был уверен, что в последний раз слышу его невыразительный голос. Резко повернувшись, он молча глядел на меня; не знаю отчего, но мне почудилось, будто слова его вонзились в меня, словно холодный нож гильотины. Прежде чем исчезнуть, он оставил мне их как бы в залог или, вернее, как предостережение, над которым у меня еще будет время подумать.
Он ушел, и больше я его не видел. Все было кончено.
Рост, усиление и количественное увеличение новых сооружений продолжается в атмосфере страха, ибо довольно малейшего шороха на одном из этих сооружений, чтобы он, распространяясь волнами, перекрыл шум десяти тысяч турбореактивных двигателей, работающих на полную мощность одновременно. В своем неуклонном продвижении вперед сооружения уничтожают целые кварталы на своем пути, заглатывая их один за другим, а если, как это порою случается, им приходится по каким-либо причинам откатываться назад, на их месте под солнцем простирается гладкое пространство, заасфальтированное ярко-красным битумом, — это все, что остается от домов и тех, кто населял их. Море, упорствуя, не желает омыть своей волной эти новые берега, унять пожирающий их огонь. Редкие горожане, случайно очутившиеся в тех краях, едва успев бросить взгляд вокруг себя, тут же торопливо удаляются, не оборачиваясь. А ночью… Нет, не стану говорить об этом — это слишком, слишком ужасно!
Нафиса часто отсутствует; часы ожидания равносильны для меня часам агонии. Облегчение, которое приносит ее возвращение, сопровождается жгучим страданием. Походка у нее стала неузнаваемой, непривычно осторожной. Ее не было дома, когда сегодня утром взлетело на воздух несколько сооружений, и вернулась она только через час. Довольный ее возвращением и не требуя большего — ведь только что я говорил себе: «Она вернется в лучшем случае завтра, а то и дня через два», — я ни о чем ее не спрашивал. Любое замечание с моей стороны было бы просто неуместным. Она снова принялась за хозяйство, брошенное на произвол судьбы, жизнь продолжалась.
Представьте себе мое удивление, когда минуту спустя, собираясь ей что-то сказать, я не нашел ее! Меня снова одолевают сомнения, хотя я уже успел привыкнуть к таким крутым поворотам. Пытаясь избавиться от внезапно окруживших меня призраков, я, следуя зову, исполненному неизъяснимой надеждой, который доносится ко мне из города, оставляю детей соседям и тоже выхожу. Снаружи тот же зов слышится мне сквозь непроницаемую толщу безучастных стен. Остается одно: идти неуклонно к тому месту, откуда он доносится. Я сворачиваю на одну улицу, потом на другую… Ориентируюсь по голосу и надеюсь дойти до места, прежде чем он умолкнет. Иду я между стен уже довольно долго, не пропускаю ни малейшего изгиба, иногда возвращаюсь назад, но, похоже, ничуть не приблизился к цели. В некоторых местах стены расступаются передо мной, словно пред сновидением, чтобы затем за ближайшим поворотом загнать меня в тупик. Они свирепствуют, не зная ни правил, ни закона, ни человечности, на них нет управы. А зов в лабиринте звучит не умолкая. Может, это Нафиса обращает ко мне свою мольбу или песню. При этой мысли сердце у меня екает: быть того не может, я наверняка ошибаюсь, Но все-таки тороплюсь. Бегу, кружу по этим узким проходам. Дневной свет померк, укрылся в темных гротах. Возвратится ли он к нам завтра вместе с жизнью? Я ношусь из одного прохода в другой часами и не знаю толком, сколько прошло времени. Кто из нас бежит быстрее, я или оно? Отстал ли я на десять, сто, на тысячу лет? Или забежал вперед? А эти стены — враги или их сообщники. Они хотят, чтобы я поверил в то, будто они охраняют меня. Как бы не так! А мы-то положились на них в деле своей безопасности, своего комфорта, своего счастья, наконец! Мы понадеялись на их добросовестность! Они это знают и заставляют нас расплачиваться за это, когда им вздумается. Теперь я в их власти. Зажатый ими со всех сторон или отторгнутый, я уже не думаю о том, кто выйдет победителем из этой схватки. Один лишь неискоренимый инстинкт подсказывает мне: надо идти вперед, быстрее, как можно быстрее; в голове у меня нет других мыслей, я не желаю думать ни о чем другом. Но, похоже, таким же точно инстинктом обладают и они, то закручиваясь вокруг меня, то делая неожиданные изгибы, чтобы обойти меня с тыла, окончательно запутать меня. Я могу заблудиться и забыть о влекущей меня цели, я и так уже свернул с намеченного пути. Ловкость у них поистине адская, эта игра в прятки превосходит человеческие силы. И всюду мумии, которые, как только я поравняюсь с ними, падают лицом в землю; просто чудо, что меня еще ни разу не придавило. Миновав их, я стараюсь больше не думать о них и бегу что есть духу. Теперь у меня нет даже возможности вернуться назад; обратный путь отрезан, и я боюсь одного: стать похожим на них после нескольких дней такого бега. Ведь они этого как раз и хотели, потому что зов, который я слышал, исходил от мумий, теперь это ясно. Зачем я уступил своему порыву? — с досадой думал я. Пройдет несколько дней, и кто обо мне вспомнит? Мумии так и падают одна за другой, еще и еще, в воздухе пахнет бойней, разложившимся камнем, этим запахом пропитано все. Я не знаю, как избежать новой опасности, нависшей над моей головой, я не мог этого предвидеть и не умею защитить себя. Меня душит нестерпимая ненависть к этим чужакам, проникшим в наш город якобы с целью оказать помощь в деле поддержания порядка. Остается одно: бежать, бежать. Сколько времени я еще могу выдержать? Наступит момент, когда силы покинут меня или же я завою как дикий зверь. Люди все попрятались, забились в норы, не хотят выходить на улицу. Ждут, когда меня прикончат, и, конечно, следят за каждым моим шагом сквозь щели, а я тем временем испытываю невыносимые муки за то лишь, что поверил в чей-то зов.
— Думаете, меня одного надули? — кричу я им. — Нас всех надули, одурачили, загнали в угол!
Я совсем выдохся и готов побиться об заклад, что следующая мумия, подстерегающая за поворотом, обрушится и уничтожит меня. Так не лучше ли разом покончить со всем? Предо мной встает лицо Нафисы: где-то она сейчас? Только лицо, все остальное будто бы перестало существовать. Последняя стена, которую я успел различить, двинулась на меня с чудовищной быстротой. Не помня себя, я бросаюсь на нее и — пробиваю. Сквозь открывшуюся брешь я вижу море. Светлое, переливающееся яркими бликами, оно кажется уснувшим, но именно от него исходит звук, в котором я узнал услышанный мной зов. Я смотрю, как оно мерно покачивается во сне. Оно исчезло так давно, что образ его затерялся где-то в тайниках души каждого из нас, и вот теперь оно расстилается передо мной.
Поглощенный созерцанием его сияния, я впитываю в себя звуки его почти забытого голоса. Бегство его было всего лишь обманчивой игрой, притворством, теперь, увидев его, я понимаю это. Что отвратило его от нас? Почему оно ушло? Бессмысленные вопросы: никто не властен над ним. Я смотрю на море. Оно вселяет в меня уверенность, я оборачиваюсь, все мумии снова заняли свои места. Я ухожу, и надо мной, словно охраняя меня, плывет все та же песня.
Мумии закрывают глаза, чтобы не видеть меня, неведомый свет заливает город. Меня охватывает такое чувство, какое обычно возникает весной, когда пробуждается природа и кажется — вот-вот начнется что-то новое, а пока жизнь будет идти своим чередом под звуки этого ласкающего голоса. Больше всех виноваты те, кто не поверил морю, кто предпочел укрыться в своем доме. Тот, кто отдает себя без остатка, делает это не по принуждению и не в назидание другим, а в силу необходимости, под воздействием душевного порыва, исключающего всякий расчет. Размышляя так на ходу, я вдруг замечаю Нафису, я узнал ее по торопливой походке, несмотря на скрывавшее ее от глаз покрывало. Я устремляюсь вслед за ней с двумя каменными фигурками в руках — я подобрал их на своем пути раньше. Она бежит, не оглядываясь назад; мне с трудом удается следовать за ней с таким грузом в руках. Внезапно она останавливается и поворачивается ко мне лицом. Я начинаю дрожать, хотя даже покрывало не может скрыть ее неуловимую улыбку.
— А как же они? — задыхаясь, шепотом говорю я, приближаясь к ней.
Стараясь не смотреть ей в глаза, я протягиваю каменные фигурки. Быстрым движением она приоткрывает покрывало, дав мне возможность заглянуть ей в лицо. И я уже ничего не вижу, все затмевает горячий блеск ее глаз. Ослепленный, я ставлю к ее ногам две статуэтки, не имея больше сил нести их.
— Почему бы тебе не взять их с собой? — только и мог я вымолвить.
— А что мне с ними делать?
Она снова хочет двинуться в путь. Я с недоумением смотрю на нее; горькая печаль гложет мне сердце. Я с болью опускаю глаза на фигурки, в первый раз разглядев их хорошенько.
Боль моя становится нестерпимой, я с трудом сдерживаю слезы, готовые хлынуть из глаз: каждая из этих фигурок изображает одного из нас.
— Ну хорошо, ступай домой, — говорит она. — Я иду с тобой.
Смотрю на нее затравленным взглядом. Отбросив угрызения совести, я подчиняюсь ей. Люди уже оглядываются на нас. Она снова закрывает лицо, я иду впереди, оставив на земле фигурки, которые она не
