отдаленный из этих извилистых закоулков и есть самый оживленный, идей там наверняка больше, чем в самом активном мозгу самого изобретательного из его жителей. Каждый из таких закоулков, каждый из таких подземных проходов заключает в себе собственную жизнь, связанную тем не менее невидимыми нитями со всем остальным, и в частности с нервным центром, который мы именуем Медресе, впрочем, это не ограничивается только Медресе, а распространяется на все близлежащие извилины, где ютится ущемленный люд.
Я живу здесь с самого, или почти с самого, рождения, поэтому мне только усилием воли удается представить себе структуру в целом, да и то ненадолго, ибо погружаться на длительный срок в непривычный для меня мир мне не по силам. Мой старый город — все равно что мое тело — привычен мне.
Нетрудно догадаться, что кое-кто наверняка подумает: нужно мужество, чтобы жить здесь. Для тех, кому довелось побывать в других городах, — возможно. Но нам! Я бы солгал, если бы сказал, что все мы в той или иной мере несчастны. И если видение другого града является нам порой по ночам, то оно сродни тем сказочным снам, когда человек грезит о море, когда ему чудится, будто волна ласкает его на песке. Привкус соли быстро улетучивается, а камень на душе остается.
И вот, как напоминание о буйной силе моря, — несмолкаемый рокот, последовавший за взрывом: и минотавры, и все другие прохожие рухнули наземь в тридцати метрах от меня. Не знаю почему, но сам я уже лежал, уткнувшись лицом в землю. Над нами взвилась стая ириасов, да с таким шумом, словно посыпалась галька. Тип из кофейни. Я вспомнил о нем: значит, он сделал свое дело. Дотошный инженер, он выверил до мелочи все детали машины, прежде чем пустить ее в ход, и теперь она работала с безукоризненной точностью циклотрона, испуская едва заметное дуновение ветерка. Я ничего не чувствовал. Встал. Бросился бежать. Нафиса, ребятишки? Где-то на другом конце света. Последняя мысль: быть может, я не исчезну бесследно. Вихрь набирал силу с невероятной быстротой, светящаяся звезда сметала на своем пути все прилавки, выставленный товар, тележки с овощами, лотки и прохожих, образуя вокруг мертвых пустоту. Опрокинутая повозка вместе с лошадью, повалившейся набок, оказалась сплющена до такой степени, что на земле видны были только ее очертания. Уничтожалось все живое.
Через сотню метров я остановился, в горле пересохло, окаменелость — вот что грозило мне. А впереди продолжалась скачка, несчастные старики, обезумев, теряли на ходу туфли. Женщины, сбросив покрывала, не стыдясь, бежали с открытыми лицами. Звезда протягивала свои лучи все дальше и дальше, а голос мертвого бога вопрошал, откуда она взялась. Со мной все было кончено: кожа моя прилипла к камню. Вот так попадают в ловушку. Все, готово. Потом как-то так получилось, что опустошенный воздух запел вдруг. Если бы мать-земля, добрая и ласковая, и море, приникшее к ней, поглядели на свое дитя…
Они придут несметной силой, обязательно придут, они уже идут. И увидят только мои глаза, широко открытые глаза, закованные в камень. Через несколько минут весь город, уже наполовину разрушенный, рухнет с адским грохотом.
Я сделал шаг, тонна камня сдавила мои плечи. Бессильная ярость и чувство унижения. Я всегда презирал эту неподвижную материю, которая подстерегает минутную оплошность, дабы завладеть вашей формой. Еще один шаг. Я задыхался от бешенства. Казалось, мне никогда не добраться до моря с такой тяжестью на плечах. Пускай ему нет больше доступа в наш город, но все равно именно к нему толкали меня оставшиеся еще силы.
На Национальном бульваре — заграждения. Все перекрыто. Этого следовало ожидать.
Я был не один, меня окружала толпа каменных изваяний. Я отошел подальше от колючей проволоки, ибо кое-где на мне еще оставались клочья мяса. Минотавры не спускали с нас глаз. Ждать пришлось недолго: со всех сторон послышался вой спировир, словно завыли сирены. Нам велели повернуться лицом к стене, и каменные изваяния, потрескивая, выполнили это приказание. Вдалеке, где-то в стороне Суиквы, послышались крики других спировир. Попались, словно крысы. Настоящее помрачение. Я разглядывал стену, пытаясь определить, в каком направлении она идет. Порою в той стороне взрывом расщепляло пустоту, и в ответ раздавался рокот моря.
Потом все стихло, если не считать спировир, которые, казалось, не умолкали ни на минуту, просто до сих пор их вой заглушался грохотом обвала. Эта внезапная тишина, думалось мне, объясняется перемещением стен. Я весь отяжелел, стал почти бесчувственным. В голове по-прежнему шумело, виной тому была все та же неуловимая, немыслимая мелодия. Пятнистый горизонт заполнял собой пространство, по мере того как отступали небо и земля; в стене открылся глаз, он улыбался мне.
Заграждения сняли. Толпа покорно разошлась, каменные изваяния тоже. Но почему, однако, мы шли, не поднимая от земли глаз, словно провинились в чем, это было более чем странно, особенно если принять во внимание каменные изваяния. Удача непредсказуема. Я шагал вместе со всеми вперед. Шумели веселые ручейки, сбегая от моих ушей к глазам, а потом к носу, попадали в рот, в горло, затем снова бежали к ушам, ни разу не повторив пройденный путь. На улицах все оставалось как было: кафе, магазины, посетители, движение — словом, все. Кого-то звали, кто-то кричал, раздавались гудки. А позади меня?.. Органические отбросы чернели, смешиваясь с пылью и грязью улиц.
И в эту секунду я понял, что дыхание машины, которое можно было сравнить со сварочным пламенем, уничтожило меня в мгновение ока и, прежде чем я успел заметить это, вновь вернуло мне прежнюю форму, но на основе иной, неведомой материи. Я с легкостью парил в воздухе, хотя боль еще ощущалась.
Улицы, все до единой, гудели, жители горячо обсуждали случившееся. Потрясенные, исполненные энтузиазма, они кричали, шутили, плясали, содрогались. Их возбуждение обожгло меня, словно на меня вылили кипяток. Я был единственным, кто не разделял их радость, и не потому, что не в силах был понять ее, а потому, что для меня было немыслимо настроиться на их лад, ведь я собственными глазами видел, как все это началось, как свершилось.
Торговцы фруктами разложили свои лотки и возбужденно обсуждали что-то, никогда прежде я не видел народ в таком волнении. Я почти физически ощущал, как меня, словно крюками, неумолимо тащит к расщелине, отливающей голубизной. Я упирался изо всех сил, словно и в самом деле был каменным, однако пламя вокруг меня и во мне все разгоралось, Если бы у меня была возможность коснуться лица моей жены, которое светилось в самой глубине этого сияния! Но этому препятствовали пространство и время и еще, конечно, страх. Я снова и снова возвращался к кофейням, где люди искали утешения в беседе, и в конце концов так и не понял, как мне быть. Не зная, на что решиться, не находя себе места, я отправился домой; и тут меня внезапно осенило: мне вдруг открылась природа власти, подчинившей меня себе.
Когда я пришел, собравшиеся во дворе женщины обсуждали случившееся. Тогда-то все и началось: маленькая Зулейха со смеющимися глазами набросилась на меня с вопросами. До этой минуты в течение долгих лет соседства она была для меня всего лишь женой сапожника Аббаса, и если иногда, а случалось это довольно редко, какое-то неясное предчувствие настораживало меня, настоящих причин для беспокойства все-таки не было, мимолетная тревога тут же улетучивалась. И вот теперь именно Зулейха оказалась орудием судьбы, только что явившей свой лик там, в кофейне! Стоило ей только раз глянуть на меня своими зелеными глазами, как я словно оцепенел. А как другие женщины, успели они что-нибудь заметить? Во всяком случае, они сразу умолкли и, окружив меня, все как одна держались настороже, проявляя крайнюю сдержанность. И вдруг среди них я увидел Нафису. Как, и она тоже!.. Не может быть, она
