Театр Шаббата

больше всего нравится, как он это делает, в какой позе. Он сидит очень прямо, а палка у него что надо, — мы так, сидя, это и делаем. Так стараемся, что потеем ужасно, физически очень сильно напрягаемся, не знаю, с кем еще такое было бы возможно. Я обожаю принимать ванну и намыливаться мылом — очень возбуждает. Сначала намыливаешь ему лицо, потом грудь и живот, потом добираешься до члена, и он становится такой большой и твердый, если не отвердел еще раньше. А потом он входит. Если это в душе — значит, стоя. Иногда он подхватывает меня под колени и поднимает. Так вот держит и трахает на весу. А если в ванне — тогда я сажусь на него. Или становлюсь на четвереньки, и он вставляет сзади. Мне нравится, когда мой глупый электрик трахает меня в ванне. Очень нравится».

Ей только не надо было сообщать Баррету плохие новости. «Зачем ты мне это рассказываешь? — сказал он ей. — Ты же обещала, что не будет никаких сложностей, и вот, пожалуйста. У меня маленький ребенок, беременная жена. У меня новый бизнес, которым нужно заниматься, и что мне сейчас уж точно без надобности, от тебя или от кого другого, так это рак!»

Дренка позвонила Шаббату и немедленно назначила ему встречу в Гроте. «Тебе не надо было ему говорить», — Шаббат сидел на камне и утешал ее, усадив к себе на колени. «Но мы же любовники, — жалобно всхлипывала она, — я хотела, чтобы он знал. Я же не думала, что он такое дерьмо». — «Ну, если бы ты посмотрела на все это глазами его беременной жены, может быть, ты бы лучше поняла его. Ты же знала, что он дурак. Тебе нравилось, что он дурак. Мой глупый электрик. Тебя и привлекало в нем животное начало. И что он живет в ужасном месте, и что он глупый — тебе все это нравилось…». — «Но ведь я же сказала ему: рак! Любой дурак понял бы…» — «Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ну, наверно, не такой дурак, как Баррет…»

Шаббат заканчивал свое бдение на могиле — изливая семя на узкую полоску Матери-земли, принадлежавшую теперь Дренке, — когда на широкой, посыпанной белым гравием дорожке, по которой обычно с шоссе на кладбище въезжали катафалки, появилась машина с включенными фарами. Фары приближались, волнообразно качаясь, и наконец погасли. Мотор заглох. Пригнувшись, на ходу застегивая брюки, Шаббат пробрался к ближайшему клену. Встал на колени между широким стволом дерева и старой каменной стеной и постарался получше спрятать свою седую бороду. По очертаниям машины он из своего укрытия смог различить, что это лимузин. Из него вышел человек и направился прямо к могиле Дренки, — высокий, в громоздком пальто, на ногах что-то вроде сапог. Он освещал себе дорогу фонариком, — то включал его, то гасил. В туманном полумраке освещенного луной кладбища в этих своих сапогах он выглядел великаном. Видно, думал, что здесь очень холодно. Наверно, он… Да это же тот, с кредитными карточками! Это Скотт!

Рост шесть футов пять дюймов. Женщина ростом пять футов два дюйма улыбнулась ему в лифте в Бостоне и спросила, который час. Больше ничего не потребовалось. На заднем сиденье лимузина она садилась на его член, а водитель медленно объезжал окрестности, время от времени проезжая и мимо дома самого Льюиса. Скотт Льюис был один из тех мужчин, кто говорил Дренке, что другой такой женщины, как она, больше нет. Шаббат слышал, как он сказал это по телефону из своей машины.

«Ему очень нравится мое тело, — рассказывала Дренка Шаббату. — Он любит фотографировать меня, смотреть на меня, все время целовать. Он хорошо лижет, и он очень нежный». Нежность не помешала Льюису устроить так, что в их второе свидание в гостинице в Бостоне через десять минут после прихода Дренки в номер постучалась девушка по вызову. «Даже не спросил меня, — жаловалась Дренка Шаббату на следующее утро. — Он просто поставил меня перед фактом». — «Ну а ты?» — «Мне оставалось только соответствовать, Микки. Представь, она входит. Одета, как одеваются шлюхи высокого класса. Открывает свою сумку. Там у нее все, что нужно. Хотите костюм маленькой горничной? Предпочитаете индийский стиль? Потом достает фаллоимитаторы. Какой хотите: этот или тот? Ну вот, теперь можно начинать. Разве от этого возбудишься? Даже мне пришлось трудновато. Ну, тем не менее, как-то начали. Фишка в том, что мужчина, он как бы здесь наблюдатель. С интересом смотрит, как две женщины этим занимаются. Он велел ей оттянуться со мной по-всякому. Мне-то кажется, что все это — как-то механически, что ли. И бездушно. Но я решила, ладно, я готова на все. Так что я постаралась и в конце концов возбудилась. Зато потом отыгралась на Льюисе — мы с ним трахались, а эта просто маячила где-то на горизонте. А когда он кончил, я стала целовать ее киску, но она была совершенно сухая. Правда, потом эта девица стала потихоньку разогреваться, и я решила, что это у меня такая сверхзадача. Смогу ли я разогреть шлюху? Может быть, в какой-то степени мне это и удалось, если только она не притворялась. Знаешь, что она мне потом сказала? Мне! Уже одеваемся, а она говорит: „Вас очень трудно довести до оргазма!“ Она разозлилась. „Мужья часто просят меня об этом. — Она, выходит, решила, что мы муж и жена. — Но с вами пришлось особенно непросто“. Значит, у всех мужей и жен с этим одно и то же, Микки. Эта проститутка говорит, что все время этим занимается». — «Тебе трудно в это поверить?» — улыбнулся он. «Ты хочешь сказать, что все такие ненормальные, как мы?» — весело рассмеялась она. «Еще ненормальнее, — заверил ее Шаббат. — Гораздо ненормальнее».

Дренка называла эрекцию Льюиса «радуга-дуга», потому что «у него член довольно длинный и как бы кривой. И еще вбок загибается». По просьбе Шаббата она сделала набросок на листке бумаги — у него до сих пор где-то хранился рисунок, может быть, среди ее непристойных фотографий, на которые он смотреть не мог после ее смерти. Льюис был единственным из ее мужчин, не считая Шаббата, кому она позволяла в зад. Вот такой он был особенный. Когда Льюис попробовал трахнуть в зад проститутку, проститутка сказала: пардон, туда нельзя.

Ах, как Дренка развлекалась с этим его кривым членом! Он просто в экстаз ее приводил. И когда она потом об этом рассказывала, Шаббату частенько приходилось напоминать ей, что тут нет ничего случайного, что ни одной детали нельзя упускать, что любая мелочь заслуживает внимания. Он принуждал ее к таким рассказам, и она слушалась его. Их обоих такие разговоры волновали. Она была его товарищ по сексу. Его лучшая ученица.

Однако ему потребовалось несколько лет, чтобы научить Дренку рассказывать о своих приключениях более-менее связно. Она была склонна, по крайней мере когда говорила по-английски, громоздить одну оборванную фразу на другую, пока не оказывалось, что он уже совершенно не понимает, о чем она. Но постепенно, по мере общения с Шаббатом, установилось соответствие между тем, что она думала, и тем, что говорила. Ее английский, безусловно, был синтаксически правильнее, чем у девяти десятых местных жителей, забравшихся на свою гору и не слезавших оттуда. Но акцент до самого конца оставался довольно сочным и колоритным. Это ее «када» вместо «когда», «сэрдце» вместо «сердце», твердость вместо мягкости в конце таких слов, как «опасность» или «ясность», ее грубое, почти русское «л», возникающее где-то в глубине рта… И поэтому на любое произнесенное ею слово ложилась чудесная тень и самое прозаическое высказывание приобретало некую таинственность — фонетическая прелесть, на которую был так падок Шаббат.

Хуже всего у нее было с идиомами, но она ухитрялась до самой смерти с такой ловкостью превращать всем известные поговорки и банальности в такие драгоценные находки, что Шаббат и вмешиваться не пытался, а некоторые из ее высказываний, такие как «Для любви нужна двойня», в конце концов взял на вооружение. Стоило ему вспомнить, как она была уверена в том, что прекрасно владеет разговорным английским, любовно перебрать все ее накопившиеся за годы неправильности — и он становился совершенно беззащитен и вновь опускался на самое дно отчаяния: неси свой крест улыбки… его дни сосчитаны… крыша под головой… дом коромыслом… ни в какое равнение не идет… как тот мальчик, который слишком часто кричал: «На караул!» и никто ему не верил… проще пустого… жив и суров… ты мне ноги выкручиваешь… говори за свое… глухой помер… пора рвать отсюда ногти… держать в подвешенности… отбить номер… ложка дегтя бочку йода портит… ад хромешный… пусть теперь пожирает плоды… у кого рано встает, тому Бог дает… собака, которая лает — не косая… там этого как песка в Сахаре… заткнула меня за поезд… мне кое-что надо с тобой обтрясти… икра не стоит свеч… старого кобеля на мякине не проведешь… Отгоняя пса Матижи от чего-нибудь недозволенного, она вместо «Фу!» кричала «Тьфу!». Однажды Дренка приехала на Брик-Фёрнисроуд, чтобы провести пару часов с Шаббатом, — Розеанна как раз навещала сестру в Кембридже. Когда Дренка вышла из машины, дождик едва накрапывал, но к тому времени, как они съели сэндвичи, приготовленные Шаббатом, выкурили косячок и забрались в постель, сгустились такие тучи, что день превратился в безлунную ночь. После часа жуткой тьмы и тишины из-за гор налетел ветер — Шаббат потом слышал по радио, что торнадо разметал парк трейлеров в пятнадцати милях от Мадамаска-Фолс. И когда стихия совсем разбушевалась — как будто сотни орудий били