Театр Шаббата

оранжерея, с лоснящимися растениями в горшках, Шаббат обнаружил накрытый для него завтрак с видом на парк. Возле тарелок и столовых приборов были расставлены хлебницы с четырьмя сортами хлеба, по три аппетитных куска каждого сорта, ванночка с маргарином, масленка, восемь баночек джема всех цветов спектра: вишневый, клубничный, алый… все вплоть до цвета желтой сливы и лимона, до настоящего спектрального желтого. Половинка мускатной дыни и половинка грейпфрута (нарезанного кружочками) под тугой хлорвиниловой пленкой, маленькая корзиночка с апельсинами, формой напоминающими женскую грудь (раньше ему этот сорт не попадался), и богатый выбор чайных пакетиков на тарелке сбоку. Посуда толстостенная, тяжелая — желтоватая французская керамика, украшенная стилизованными под детские рисунки сценками с пейзанами и мельницами. Полный набор. Даже более чем.

Ну и почему я единственный во всей Америке считаю все это дерьмом? Почему я-то не захотел так жить? Разумеется, продюсеры обычно живут будто восточные паши, не то что распутные кукловоды, но ведь и правда, ужасно приятно вот так проснуться и увидеть все это. В кармане трусики, на столе — изобилие джемов от фирмы «Типтри». На крышке джема «Литл Скарлет» красуется наклейка с ценой — 8.95$. А я чего-нибудь такого достиг? Когда видишь такой джем, становишься сам себе противен. Столько всего есть на свете, а мне досталось так мало.

За окном кухни тоже был парк, а южнее — лучший из видов столицы — средний Манхэттен. Пока Шаббата не было здесь, пока он у себя на севере, на своем холме, валял дурака, спускал зря год за годом, пока он занимался своими куклами и своим колом, Норман разбогател и сделался образцовым бизнесменом, Линк тронулся, а Никки… Никки, судя по всему, должна была стать бродяжкой, торчать на заплеванном полу станции метро «42-я улица». Ей сейчас пятьдесят семь — слабоумная, грузная. «Почему?» — хотелось ему закричать. «Почему?» — но она ведь даже не узнала бы его. Однако с той же вероятностью она могла жить теперь в такой вот большой и роскошной квартире, как у Нормана, на Манхэттене, со своим каким-нибудь Норманом. Возможно, она исчезла именно по этой, очень простой причине… Все-таки некоторый шок — обнаружить, что Нью-Йорк все еще здесь и что он все еще напоминает о Никки. Не буду об этом думать. Не могу. Это мина замедленного действия.

Странно. Только одного он никогда не мог себе представить: что она умерла. И даже, что ее считают мертвой. Я — вот здесь, где светло и тепло, и хоть и затрахан жизнью, но в здравом уме, при всех своих пяти чувствах и при восьми сортах джема, — а мертвые мертвы. А действительность — вот она — за окном; и она так велика, ее так много, все переплетено со всем… Какую такую большую мысль силится выразить Шаббат? Он спрашивает: «Что же такое произошло с моей настоящей жизнью?» Может быть, она идет себе где-то в другом месте? Но тогда как они делают, чтобы вид из окна был так огромен и реален? И вообще, в чем разница между правдой и реальностью. Мы не живем по правде. Вот почему Никки сбежала. Она была идеалистка, невинная, трогательная, талантливая мечтательница, она захотела жить «по правде». Что ж, детка, если ты нашла ее, то тебе первой это удалось. По своему опыту скажу, что обычное направление в жизни — прямиком к непонятному, а точнее к тому, чему ты никогда не сможешь противостоять. Возможно, это был единственный логический выход, до которого ты смогла додуматься: умереть, чтобы отрицать нелогичность.

— Верно, мама? Уж ты-то хлебнула непонятного через край. Смерть Морти до сих пор не укладывается в голове. Ты правильно сделала, что замолчала, когда это случилось.

— Ты рассуждаешь, как неудачник, — ответила мать Шаббата.

— Я и есть неудачник. Я уже говорил это Норму вчера вечером. Я достиг вершин неудачи. Как же мне еще рассуждать?

— Ты всегда думал только о девках и борделях. У тебя мировоззрение сутенера. Тебе им и следовало стать.

Мировоззрение, не как-нибудь. Какая она стала образованная после смерти. У них там, наверно, какие-нибудь курсы открыли.

— Я опоздал, мам. Черные уже захватили этот рынок. Еще предложения будут?

— Тебе следовало вести нормальную плодотворную жизнь. Иметь семью. Иметь профессию. Не надо было убегать от жизни. Подумать только — куклы!

— Мне казалось, что это неплохой вариант, мам. Я даже учился в Италии. Я изучал…

— Шлюх ты изучал в Италии. Ты нарочно всегда жил неправильно. Тебе бы мои заботы!

— Но у меня именно… у меня, — снова подступили слезы, — но у меня именно такие, именно твои заботы!

— Тогда зачем ты носишь эту бороду, как у старого пса, и эту свою дурацкую одежду — и зачем с девками путаешься!

— Можешь ругать меня сколько хочешь за девок и за одежду, но борода необходима, если не хочешь видеть своего лица.

— Ты похож на какого-то зверя.

— А на кого я должен быть похож? На Нормана?

— Норман всегда был чудесным мальчиком.

— А я?

— А ты находил себе другие развлечения. Всегда. Даже маленьким ребенком ты был чужим в доме.

— Правда? Я не знал. Я был так счастлив.

— Но все равно всегда был чужим, всё превращал в фарс.

— Всё?

— Ты-то? Конечно. Послушай, ты даже саму смерть превращаешь в фарс. Есть ли на свете серьезнее занятие, чем умирать? Нету. А ты хочешь и это превратить в фарс. Даже убить себя с достоинством не можешь.

— Ты требуешь слишком многого. Не думаю, что тот, кто кончает самоубийством, убивает себя «с достоинством». Не верю, что такое возможно.

— Ну так подай всем пример. Сделай так, чтобы мы тобою гордились.

— Но как, мама?

Около сервированного для него завтрака лежала довольно пространная записка, начинавшаяся словами «ДОБРОЕ УТРО!». Заглавными буквами. Записка была от Нормана. Набрано на компьютере.

ДОБРОЕ УТРО!

Мы ушли на работу. Заупокойная служба по Линку начнется в два. Часовня Риверсайд на 76-й улице. Увидимся там. Мы займем для тебя место. Уборщица (ее зовут Роса) придет в девять. Если хочешь, чтобы она тебе что-нибудь выстирала или выгладила, просто попроси ее. Я все утро в офисе (994-6932). Надеюсь, после сна тебе немного лучше. У тебя сильнейший стресс. Я бы хотел, чтобы ты поговорил с психиатром, пока ты здесь. Мой врач не гений, но он толковый. Д-р Юджин Гроббс (фамилия — не очень, но свое дело он знает). Я связался с ним, и он сказал, что ты можешь позвонить ему, если захочешь, сегодня днем. Пожалуйста, отнесись к этому серьезно. Меня он вытащил из летней депрессии. Возможно, он посоветует тебе какие-то лекарства — или просто поговорит. Ты в неважной форме, и тебе нужна помощь. ПРИМИ ЕЕ! Пожалуйста, позвони Юджину. Мишель передает привет. Она тоже будет на заупокойной службе. Мы надеемся, что ты пообедаешь сегодня с нами. Дома, тихо, только втроем. Думаю, тебе стоит остаться у нас, пока не встанешь на ноги. Кровать и комната в полном твоем распоряжении. Мы с тобой старые друзья. Друзей у нас осталось не так много.

Норман

К записке был прикреплен белый конверт. Пятидесятидолларовые купюры. Не шесть, которые покрыли бы стоимость чека с совместного счета, а целых десять. У Микки Шаббата теперь было пятьсот баксов. Достаточно, чтобы заплатить Дренке за секс втроем, если бы Дренка могла… Но она не может, а так как Норман, скорее всего, не намерен обналичивать чек Шаббата — возможно, он уже порвал его, чтобы у Розеанны не отняли ее кусок пирога, — Шаббату нужно всего лишь подсуетиться и выписать новый чек на триста долларов, а потом найти место, где обналичивают чеки и берут десять процентов комиссионных. Все