1. Предпосылки для понятия религии откровения
Это положение: самость есть абсолютная сущность, как ясно само собою, относится к не-религиозному, действительному духу; припомним, каково то его формообразование, которое его выражает. В то же время в нем будет содержаться то движение и тот поворот духа, который низводит самость до предиката и возводит субстанцию до субъекта. И притом не так, что измененное положение делает субстанцию субъектом в себе или для нас, — или, что то же самое, восстанавливает субстанцию так, что сознание духа отводится назад к своему началу, к естественной религии, — а так, что этот поворот осуществляется для самого самосознания и через само самосознание. Так как последнее отказывается от себя сознательно, то оно сохраняется в своем отрешении и остается субъектом субстанции, но и отрешившись от себя, оно в то же время обладает сознанием этой субстанции; иными словами, так как благодаря своему пожертвованию оно порождает субстанцию в качестве субъекта, последний остается его собственной самостью. Если в обоих положениях, в положении первой субстанциальности исчезает только субъект, а во втором субстанция есть только предикат, и, следовательно, обе стороны в каждом положении имеются налицо, обладая противоположной друг другу неравной ценностью, — то этим достигается то, что происходит объединение одной природы с другой и их взаимное проникновение, в котором обе, обладая равной ценностью, в такой же мере существенны, в какой они суть также только моменты; таким образом, в силу этого дух в такой мере есть сознание себя в качестве своей предметной субстанции, как и простое остающееся внутри себя самосознание.
Художественная религия принадлежит нравственному духу, который, как мы видели выше, пропадает в правовом состоянии, т. е. в положении: самость как таковая, абстрактное лицо есть абсолютная сущность. В нравственной жизни самость увязла в духе своего народа, она есть осуществленная всеобщность. Простая же единичность поднимается из этого содержания, и ее легкомыслие очищает ее до [юридического] лица, до абстрактной всеобщности права. В последней потеряна реальность нравственного духа, бессодержательные духи народных индивидов собраны в один пантеон, — не в пантеон представления, бессильная форма которого предоставляет каждому свободу, а в пантеон абстрактной всеобщности, чистой мысли, которая отнимает у них плоть, а лишенную духа самость, единичное лицо, наделяет в-себеи для-себя-бытием.
Но эта самость благодаря своей пустоте предоставила свободу содержанию; сознание только внутри себя есть сущность; собственное его наличное бытие, правовая признанность лица, есть неосуществленная абстракция; оно, следовательно, обладает, напротив, лишь мыслью о себе самом, или: в том виде, как оно налично есть и знает себя в качестве предмета, оно есть недействительное сознание. Поэтому оно — лишь стоическая самостоятельность мышления, а эта последняя, проходя движение скептического сознания, обретает свою истину в той форме, которая была названа несчастным самосознанием.
Несчастное самосознание знает, как обстоит дело с действительной значимостью абстрактного лица, и равным образом — со значимостью его в чистой мысли. Оно знает, что такая значимость, напротив, есть полная потеря; оно само есть эта сознающая себя потеря и отрешение от своего знания о себе. — Мы видим, что это несчастное сознание составляет противовес и довершение внутренне (in sich) совершенно счастливого, комического сознания. В последнее уходит обратно вся божественная сущность, или: оно есть совершенное отрешение субстанции. Несчастное сознание, напротив того, есть трагическая судьба достоверности себя самого, долженствующей быть в себе и для себя. Оно есть сознание потери всей существенности в этой достоверности себя и потери именно этого знания о себе, — потери субстанции, как и самости; оно есть скорбь, которая выражается в жестоких словах, что бог умер.
Таким образом, в правовом состоянии нравственный мир и религия его потонули в комическом сознании, и несчастное сознание есть знание всей этой потери. Для него потеряно собственное достоинство как его непосредственной личности, так и его опосредствованной, мысленной личности. Упование на вечные законы богов угасло точно так же, как умолкли оракулы, предвозвещавшие особенное. Статуи теперь — трупы, покинутые оживотворяющей душой, как гимны — слова, вера в которые прошла; на трапезах богов нет духовной пищи и пития, а их игры и празднества не возвращают сознанию радостного единства его с сущностью. Произведениям музы недостает силы духа, для которого достоверность себя самого проистекала из истребления богов и людей. Они теперь то, что они суть для нас, — сорванные с дерева прекрасные плоды, благосклонная судьба предоставила их нам, как девушка предлагает такие плоды; судьба не дает действительной жизни их наличного бытия, того дерева, которое их приносило, той земли и тех стихий, которые составляли их субстанцию, того климата, который создавал их определенность, или той смены времен года, которые управляли процессом их становления. Таким образом, с произведениями этого искусства судьба не дает нам их мира, не дает весны и лета нравственной жизни, в которой они цвели и зрели, а дает лишь туманное воспоминание об этой действительности. Поэтому проявление нашей деятельности, когда мы их употребляем, не есть богослужение, посредством которого нашему сознанию обнаруживалась бы его
