Где сообщение? — спрашиваю я.
На экране появляется мерцание, и я иду туда, откуда оно исходит, — это газетный киоск за табло с расписанием отправлений. На небольшой стойке для газет рядом с киоском лежит одна-единственная газета, и я ее беру. Это никакая не газета.
«Путеводитель по Метрополитену» — написано на обложке. Автор — Аполлон Сминфей.
Я раскрываю газету.
«У вас нет новых сообщений», — говорит дисплей.
«В своей предыдущей работе я говорил о том, что сознание может быть уязвимо и доступно миру всеобщего разума. Мне кажется, что теперь я должен пояснить это отдельно. Как вы уже знаете, сознание само по себе — это некий ландшафт, в котором находится множество дверей, ведущих из одного разума в другой. Ландшафт этот и двери — метафоры. В мысли других людей с таким же успехом могли бы вести туннели в коралловых рифах или червоточина в космосе. В большинстве случаев информация в тропосфере хранится там же, где создается, — в „мысленном пространстве“ индивидуума. Однако иногда информация бывает более динамична и, как вы бы сказали, „глобальна“ (хотя тропосфера, конечно, никакой не глобус). То, что вы называете „эмоциями“, представляет собой такие типы информации, которые являются общими для всех сознаний тропосферы. Человека, испытывающего эмоцию, можно сравнить с ветром, дующим по бескрайней пустыне, или с планетой, вращающейся вокруг Солнца. (Но всего лишь „сравнить“, потому что невозможно сказать, что это на самом деле такое — испытывать эмоцию. Эмоция — сама по себе целый метафорический мир и проявляет себя лишь тем, что себя не проявляет. Она всегда лишь симптом, и никогда не явление само по себе.) Вы предпочитаете „видеть“ ее в образе поезда подземки, который движется по бесконечному извилистому пути. Разумы разных людей не являются пассажирами этих поездов, они — станции: некоторые открытые, некоторые — закрытые. Когда станция открыта, поезд эмоции может промчаться мимо. А еще, когда станция открыта, она открыта и для других вещей: других открытых сознаний или, возможно, для людей, пытающихся совершить педезис.
Эмоцию можно назвать и по-другому — „моцио“. Ведь я помню, что когда-то это слово как раз и означало „моцио“, движение, перемещение от одного к другому. В этом мире, созданном из языка, значение никогда не стирается полностью. В данном случае подразумевается движение чего-то, не имеющего массы (движение в чистом виде), и поэтому значение, которым оно наделено, может перемещаться с непостижимой скоростью: со скоростью, которая велика настолько, что может доставить вас в обратном направлении. От вас требуется лишь сесть в поезд и найти нужную станцию».
Я снова смотрю на табло «Отправления». И снова мысленно возвращаюсь в гостиничную комнату. Я вспоминаю, как только что приняла ванну, пытаясь смыть с себя отвратительную похоть Патрика. Я старалась забыть, что только что занималась сексом за деньги. Мне было… что? Конечно, мне было страшно — хотя, думаю, я знала, что на некоторое время оторвалась от людей из проекта «Звездный свет». Что еще? Еще мне было грустно, потому что я понимала, что больше никогда не увижу Адама. Но я так привыкла к грусти и разочарованиям, что, боюсь, за сильные эмоции они уже и не сойдут.
Какой же поезд?
Платформа «Грусть» — под номером 1225. Платформа «Отвращение» — 69. Что-то мне не хочется садиться на поезд грусти или поезд отвращения. А как насчет боли? Но нет, боли я тогда тоже толком не испытывала.
Я вспоминаю моменты, когда мне удавалось попасть в сознания других людей. С Молли я оказалась в ту секунду — в тот внезапный болезненный момент, — когда она думала о Хью и о том, как ужасно будет ходить по всему городу, разыскивая его повсюду. С Максин все было проще некуда: она постоянно беспокоилась о том, какая она жирная и вонючая. Пожалуй, теперь я понимаю, что значит «быть уязвимым и доступным миру всеобщего разума». Когда человек переживает сильную эмоцию, что-то в его сознании приоткрывается, и в эмоциональное мгновенье сознание этого человека подсоединяется к сознаниям других людей, испытывающих в эту секунду ту же эмоцию. Хотя, возможно, я и не права. Вообще-то да, похоже на бред. На идею не тянет — не хватает жестких линий, как у Деррида или Хайдеггера. Ладно. Я думаю напряженнее, но не уверена, что чувствовала в той комнате что-то очень определенное. Но… Секунду. Ведь наверняка не важно, насколько отдаленным будет момент в прошлом, главное — оказаться в какой-нибудь точке до того, как я отправилась в тропосферу. Так когда же я в последний раз испытывала сильную эмоцию? Как насчет страха, который я чувствовала, когда отъезжала от монастыря? Выворачивающее наизнанку чувство, с которым я ждала, что сейчас из-за поворота выползет черная машина и начнет меня преследовать. Я снова смотрю на доску с расписанием поездов. «Страх»: платформа номер 7. Не понимаю, как это может сработать, но попробую.
Я иду по бесконечному бетонному туннелю, мимо платформ номер 31, 57, 99. Они расположены без всякого порядка. Наконец вот она, платформа номер 7. Я преодолеваю несколько алюминиевых ступенек и вижу, что поезд уже здесь — старая ржавая штуковина, которая напоминает мне о самых старых и отвратительных поездах Северного направления, которые, кажется, всякий раз с лязгом останавливаются, слегка не доехав до Кэмдена. Вот только не слишком ли это удачное совпадение, что поезд уже стоит на платформе? Но отсюда мне видны все остальные платформы, и, оказывается, на каждой стоят, в ожидании, поезда. Значит, мониторы наверху были правы: здесь нет никаких прибытий — одни отправления. А потом я понимаю, что на самом-то деле никакого поезда здесь и нет. Поезд — это только метафора, как и все здесь. Я поворачиваю потускневшую серебряную ручку и тяну на себя дверь. Что бы ни скрывалось за этой метафорой — и что бы ни представляло собой «в действительности» то, что я собираюсь сделать, — у меня не остается сомнений в том, что в эту самую секунду я забираюсь внутрь самого страха — страха как он есть.
Глава двадцать вторая
Пока же страх выглядит как самый обыкновенный старый вагон лондонского метро. Сиденья покрыты облезлым зеленым вельветом с повторяющимся оранжевым узором. На полу слой грязи такой толстый, что сам пол может спокойно отвалиться — и никто даже не заметит. Если выглянуть в окно двери, ведущей в другой вагон, видны (или мне это только кажется?) скрипучие механизмы, с помощью которых вагоны крепятся друг к другу. Я сажусь, и тут же раздается свисток. Поезд трогается. Он со скрипом дотягивается до конца платформы и после этого вдруг набирает скорость, кажется, не меньше трехсот миль в час, и, миновав длинный туннель, несется дальше по незнакомой мне местности. В голову лезет полная дичь: «Наверное, это кольцевая, раз мы уже выехали на улицу», но я быстро понимаю, что это абсурд, и перестаю думать.
Эта местность мне не по душе. Совсем. Приторной расслабленности, свойственной тропосфере, здесь больше нет, и теперь я чувствую себя не просто замерзшей и усталой: я чувствую себя полностью опустошенной — как будто бы от меня осталась одна только кожа. Поезд еще больше разгоняется, и я помимо своей воли смотрю в окно. Смотреть в это окно — то же самое, что рыскать в интернете, пытаясь определить, означают ли твои симптомы смертельную болезнь: ты знаешь, что наверняка означают, знаешь, что лучше бы ничего об этом не читать, но все равно ищешь и читаешь. За этим окном — одно большое поле. Но это не зеленое, внушающее надежду поле, а почти одна сплошная грязь. И в этой грязи стоят горящие дома. Мне бы чувствовать себя при этом так, как бывает, когда смотришь телевизор — с гиперреальным ощущением того, что всех этих плоских вещей, которые показывают по телевизору, никогда не произойдет в действительности. Вот только сейчас мне совсем не кажется, что я смотрю телевизор. Дома, которые горят там, снаружи, не просто какие-то неизвестные мне пригородные развалюхи из новостей: это все дома, в которых я когда-либо жила. И я — внутри этих домов и не могу оттуда выбраться, и мои родители — внутри этих домов и не могут оттуда выбраться. Я знаю, что моя сестра уже умерла. И даже это еще не все. Это страх безо всякой надежды: я вижу себя спящей в своей холодной спальне в Кенте, в толстой пижаме, которую подарила мне мама, когда мы еще праздновали Рождество вместе. И я не просто сплю — дым от огня меня уже вырубил, и теперь я вижу, как вспыхивает штанина моей пижамы и
