всепрощающим взглядом, каким смотрят люди, когда им хочется рвать. Пару раз, встретившись с ним глазами, я предложил ему занять мое место, но он, прикрывая пленчатые веки умирающего лебедя, отказывался.
Взгляд его делался все более всепрощающим, и я стал бросать на него умоляющие взгляды в смысле простить меня за карабин. Сначала он меня не понимал и, взглянув на меня с некоторым недоумением, бессильно прикрывал пленчатые веки. Потом понял и не простил.
«Ты видишь, мне и так трудно, а ты еще пристаешь», – говорил он взглядом и бессильно прикрывал пленчатые веки.
«Ну что вам стоит? Ну я больше не буду!» – канючил я взглядом, дождавшись, когда он приоткроет глаза.
«Ну ты видишь, что мне и так трудно, а если я нарушу закон, мне будет еще трудней», – объяснял он мне затуманенным взглядом и бессильно опускал пленчатые веки.
Мы выехали из леса, и машина пошла по дороге между глубоким обрывом и скалистой мокрой стеной, с которой стекало множество водопадиков в тонкой водяной пыльце. Когда машина в одном месте близко подошла к стене, мой страж почему-то посмотрел наверх, словно собирался там кого-то приветствовать. Но приветствовать оказалось некого, и он, неожиданно откинувшись, подставил голову под водяную струйку. И потом каждый раз, когда попадалась достаточно удобная струйка, он ловко откидывался и ловил ее головой. И уж оттуда, из-под струйки, в легком светящемся нимбе водяной пыльцы, успевал бросить на меня сентиментальный и в то же время недоумевающий моему удивлению взгляд.
Освежившись, он перенес топорик из правой руки в левую и освобожденной рукой, достав из кармана платок, стал утирать им лицо и волосы.
Держаться одной рукой за бортик открытого окна кабины да еще сжимать в этой же руке топорик показалось мне настолько неудобным и даже опасным, что я решил помочь ему.
– Дайте, я подержу, – кивнул я на топорик. Отчасти это было обычной для всякого преступника тягой к месту преступления, но был и расчет. Этой новой дерзостью, уже после того как я был достаточно наказан за старую дерзость, я как бы доказывал ему, что и старой дерзости не существовало, во всяком случае, не было злого умысла, а было глупое щенячье любопытство.
Он перестал протирать голову платком и долго смотрел на меня скорбным взглядом, все время покачиваясь и дергаясь вместе с машиной и все-таки не упуская меня из своего поля зрения.
Потом он, продолжая смотреть на меня, пригладил ладонью мокрые, жидкие волосы, перенес топорик в подобающую ему правую руку. Казалось, взгляд его старается определить, можно ли за повторное оскорбление назначить новое наказание.
Я слегка заерзал, но взгляд его вдруг потеплел. Казалось, он решил: нет, повторного оскорбления не было, а была глупость.
– Давайте в кабину, – сказал я.
– Ничего, мы привыкли, – ответил он и отвел глаза.
– Вы знаете, – сказал я, – я не могу доехать до сельсовета.
– Почему? – спросил он.
– Мне надо у источника сойти.
– А мне еще раньше надо сойти, – сказал он.
– Почему? – спросил я.
– Потому что мой дом раньше, – сказал он и выразительно посмотрел на меня в том смысле, что служба и у него требует жертв, а не то что у нарушителей.
– Меня человек ждет на источнике, – сказал я, – понимаете, волноваться будет.
– Хорошо, – ответил он, немножко подумав, – ты слезай у источника, а карабин оставь.
– Без карабина я и так слезу, где захочу, – сказал я.
– Тоже правильно, – согласился он.
– За этот карабинчик что я только не сделаю, – раздался голос Гено с другой стороны машины. Мой страж встрепенулся.
– Гено живет рядом с источником, – сказал он, – он передаст твоему товарищу, что я тебя задержал.
– Не стоит, – сказал я. Конечно, дядя Сандро меня ждал, но не с такой уж точностью.
– Скажи имя, он пойдет, – настаивал страж.
– Сандро, – сказал я машинально.
– Сандро, но какой Сандро? – удивился страж.
– Сандро Чегемский, – сказал я.
– Сандро Чегемский? – переспросил он почти испуганно.
– Да, – сказал я, волнуясь. Я почувствовал, что имя на всех произвело впечатление.
– Уах! – сказал сван, молча сидевший между мной и шофером. – А кем он тебе приходится?
– Дядя, – сказал я.
Тут все сваны, включая шофера и Гено с той стороны, заклокотали перекрестным орлиным клекотом.
– Это тот самый Сандро, – спросил сван, сидевший рядом со мной, – который в двадцать седьмом году привез тело Петро Иосельяни?
– Да, – сказал я. Я что-то смутно слышал об этой истории.
– Петро Иосельяни, которого матрос убил на берегу?
– Да, – сказал я.
– Так за бедного Петро никто и не отомстил, – вздохнул шофер, продолжая пристально всматриваться в дорогу.
– Двенадцать человек приехало в город, чтобы сжечь пароход вместе с матросом, – сказал сван, сидевший рядом со мной.
– Почему не сожгли? – спросил шофер, продолжая внимательно всматриваться в дорогу.
– Не успели, – сказал сван, сидевший рядом со мной, – пароход ушел в море.
– Успеть успели, – откликнулся Гено, – но их даже на пристань не пустили.
– Ты откуда знаешь, – обиделся сван, сидевший рядом со мной, – тебя еще на свете не было.
– Мой отец с ними был, – сказал Гено, – Петро наш родственник…
– Языки не распускай! – вдруг крикнул мой страж, всунув голову в машину. – Пароход – нет, дерево – и то никто не имеет право сжечь!
– Значит, – сказал сидевший рядом со мной, переждав разъяснение заместителя лесничего, – это тот самый Сандро из Чегема?
– Тот самый, – сказал я.
– Красивый старик, усы тоже имеет? – уточнил сидевший рядом сван.
– Да, – сказал я.
– В прошлом году, когда генерал Клименко приезжал на охоту, он сопровождал? – спросил мой страж, вглядываясь в меня.
– Да, – сказал я, стараясь не выпячиваться, обстоятельства работали на нас.
– Генерал Клименко – прекрасный генерал, – сказал сван, сидевший рядом.
– Как маршал – такой генерал, – сказал Гено.
– И охота была большая, – сказал шофер, не отрываясь от дороги.
– Товарищ Сандро – уважаемый человек, – твердо сказал черный китель.
– О чем говорить! – воскликнул сван, сидевший рядом со мной. – Сопровождать генерала Клименко с улицы человека не возьмут.
– Сами знаем, – обрезал его мой страж.
Я чувствовал, что шансы мои улучшились. Взгляд заместителя лесничего не то чтобы стал дружелюбней, нет, теперь он острей всматривался в меня и как бы с любопытством обнаруживал под верхним порочным слоем моей души слабые ростки добродетели.
Уже смеркалось. Дорога все еще шла над пропастью, где в глубине слабо блестело русло реки. Отвесная стена сменилась меловыми осыпями, бледневшими в сумерках.
Метрах в ста впереди показалась машина. Она стояла у края дороги. Рядом с ней толпилось несколько
