— Разумеется.. Ты мне подмигнешь во время игры, и я...
— Не подмигну и не сделаю никакой другой глупости. Я говорю с тобой серьезно, дурацкая твоя башка!
Урибе скорчил сокрушенную рожу.
— О, прости меня! Я это просто так сказал. Ясное дело, я все запомню и сделаю, как надо. Только не смотри на меня такими глазами. Ты меня огорчаешь. Заставляешь чувствовать себя стариком. Ты мне больше нравишься, когда смеешься..,
— Хорошо, сейчас посмеюсь.
— Нет, не так. Ладно. Договорились. Можешь на меня положиться.
Он схватился рукой за голову,
— Я сильно пьян.
Урибе повернулся к одной из женщин, которая наливала себе в стакан мятные капли, и начал строить ей рожи. Он кривил рот, вращал глазами, изображал удушье.
— Полагаю, мне можно немного выпить? — спросил он Луиса.
— Если ты через два часа будешь в нормальном виде, делай что взбредет, но только смотри, не забудь. Никому ни слова.
— Ладно. Буду нем как могила,
Кто-то толкнул висевшую над головами лампочку с плоским, тарелочкой, абажуром. Раскачиваясь, она выхватывала из темноты лица собравшихся. Они возникали вдруг, напряженные, точно припудренные известью; мелькали отдельные предметы: стаканы, спинки стульев; жестикулировали, скрещивались оголенные руки. Все захлестывала невидимая волна. Давиду казалось, что он летит куда-то вниз на качелях. Он взглянул на лампу: круглая колбочка с тонкими радиально натянутыми нитями походила на паука, который качался на своей паутине.
Стоял неописуемый шум: всем уже было море по колено. Пол уходил у Давида из-под ног.
— Хватит. Остановите ее. Меня тошнит,
— Кто это сделал?
— Кто же еще, кроме Танжерца!
Давид повернулся в ту сторону, куда указывал палец. Урибе сидел на столе среди бутылок, скрестив на груди руки, окруженный почитательницами.
— Враки,—сказала одна из них.—Танжерец сидит спокойно и рассказывает нам разные истории.
Урибе ласково погладил защитницу.
— Спасибо, солнышко.
Кто-то остановил лампу. Привел в равновесие гирьки и водрузил на место упавшие подвески.
— Наконец-то,— раздался голос.
Незнакомая Урибе девушка раздвинула круг слушательниц и протянула ему рюмку водки, при этом она поднесла палец к губам.
— Вы только посмотрите на него. Сегодня он в ударе.
Урибе, увидев Давида, неприязненно поморщился.
— Звезды не благоприятствуют вам сегодня, поэт. Марс и Венера предаются любви прямо у вас под носом.
Девушка-защитница нетерпеливо торопила Урибе.
— Продолжай, Танжерец.
Урибе не обращал на нее никакого внимания, он с наигранной таинственностью говорил только для одного Давида.
— Готовьтесь. Настал ваш час.
Давид попытался поддержать шутку. Он даже силился улыбнуться.
— Хорошо. Я буду иметь в виду.
Девушки зашумели.
— Ну, давай же, Танжерец.
— Что сказано, то сказано.
— Что сказано? Что ты сказал?
— Самое основное.
Он вытер губы платком.
— Прежде всего, никакого потворства.
Он отошел от девушек, и Давид взял его под руку.
— Где остальные? Я только что пришел и вижу лишь тебя и Риверу.
— Агустин у себя в комнате. Он еще в кровати.
— А где Анна?
— Ее увела Лола. Уже целый час они где-то шушукаются.
Давид пошел в спальню Мендосы. Тот был одет, но еще не
вставал. Луч света, проникавший в приоткрытую дверь, словно разрезал Мендосу вдоль тела. Остальная часть комнаты была в темноте.
Мендоса вытряхнул пепел из трубки в урыльник. Сначала он делал это только из желания разозлить Лолу, но потом это вошло у него в привычку.
— Что с тобой? — спросил Давид
— Ничего. Просто скука одолела.
Мендоса подвинулся, освобождая место на кровати. Стоял полумрак, и Давид не сразу заметил в комнате еще одного чело-
века: это была женщина.
— Ты не знаком с Селиен?
Давид отрицательно покачал головой. Он с удивлением увидел, что женщина плачет. ^
— Я пришел поговорить с тобой.
Агустин подвинулся на кровати так, чтобы свет из двери не падал ему в лицо.
— Говори.
— Только наедине.
Мендоса махнул девушке рукой.
— А ну-ка выйди. Я потом тебя позову.
Незнакомка встала и осторожно вышла из комнаты. Давид так и не увидел ее лица.
— Ну. Мы одни.
Давид, не решаясь заговорить, грыз ногти. Всякий раз, сталкиваясь с Агустином, он чувствовал свою беспомощность.
— До меня дошли слухи, что на днях вы обсуждали вопрос о моем участии в покушении,— наконец сказал он.— Очевидно, мнения были разные, но мне на это плевать. Я уже привык к подобным выходкам, с тех пор как вас знаю. Но я хочу, чтобы ты запомнил одно: когда вы замышляли это дело, вы могли не посвящать меня, я бы не был на вас в обиде. Но раз вы меня втянули, а теперь вдруг меняете решение, потому что кто-то там с ним не согласен, я имею право знать об этом. Я участвую во всем наравне с вами, а значит, со мной должны обращаться как с равным. Если я дал согласие, вы не должны сомневаться в моем слове, и я требую от вас объяснений. Кто против моей кандидатуры, пускай скажет это мне в лицо, а не прячется за спинами других. И если кто докажет мне, что я не годен для подобного дела, я первый соглашусь с ним.
Давид старался говорить спокойно, но дрожащие руки выдавали его волнение. Сердце его бешено колотилось. Он повернулся так, чтобы Мендоса не мог разглядеть его лица.
— Ты ошибаешься,— ответил Мендоса.— Никто и не думал сомневаться в твоем слове. Тот, кто сказал тебе это, просто соврал.
Давид ожидал услышать что-то подобное и только крепче стнснул зубы. То, что так доверительно сообщил ему Паэс, не оставляло у него никаких сомнений. Давид не хотел сдаваться так быстро.
— Мне известно это из верного источника,— возразил он.— Поверь, я не сержусь на тебя. Каждый имеет право думать о другом все, что ему заблагорассудится. Я же только хочу иметь возможность
