Смотри, мои глазища — всем открытая собора дверь. Люди! — любимые, нелюбимые, знакомые, незнакомые, широким шествием излейтесь в двери те. И он, свободный, ору о ком я, человек — придет он, верьте мне, верьте! [1915–1916]
Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов, — солнца ладонь на голове моей.
Благочестивейшей из монашествующих — ночи облачение на плечах моих.
Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую.
Звенящей болью любовь замоля, душой иное шествие чающий, слышу твое, земля: «Ныне отпущаеши!» В ковчеге ночи, новый Ной, я жду — в разливе риз сейчас придут, придут за мной и узел рассекут земной секирами зари. Идет! Пришла. Раскуталась. Лучи везде! Скребут они. Запели петли утло, и тихо входят будни с их шелухою сутолок. Солнце снова. Зовет огневых воевод. Барабанит заря, и туда, за земную грязь вы! Солнце! Что ж, своего глашатая так и забудешь разве? Рождество Маяковского Пусть, науськанные современниками, пишут глупые историки: «Скушной и неинтересной жизнью жил замечательный поэт».
Знаю, не призовут мое имя грешники, задыхающиеся в аду. Под аплодисменты попов мой занавес не опустится на Голгофе. Так вот и буду в Летнем саду* пить мой утренний кофе. В небе моего Вифлеема* никаких не горело знаков, никто не мешал могилами спать кудроголовым волхвам*. Был абсолютно как все — до тошноты одинаков — день моего сошествия к вам. И никто не догадался намекнуть недалекой неделикатной звезде:
