стола мистера Пиктона за тем, что с учетом нашей деятельности обычно оказывалось очень поздним ужином. Во время первой из таких трапез доктор объяснил, что отношение Либби к нему было типично переменчивым: начала она с выражений глубокого оскорбления, словно доктор причинил ей некую намеренную боль, попытавшись обвинить не только в похищении девочки Линаресов, но и в смертях детей, за которыми она ухаживала в Нью-Йорке, и в убийствах собственных детей заодно. С ее стороны начать с этого было весьма хитро, сказал нам доктор: осознанно или нет, Либби пользовалась тайным страхом каждого перед обвинением матери в ужасных преступлениях в отношении детей, за которыми ей полагалось присматривать, и оптимистическим убеждением общества в том, что «миф о материнском воспитании», как его называла мисс Говард, на деле крепок и надежен, что твои Скалистые горы. Но едва стало ясно, что доктор не собирается позволить своему беспокойству взять верх над интеллектом, Либби быстренько перешла к другой роли, знакомой ей не меньше: роли соблазнительницы. Она начала жеманно поддразнивать доктора насчет тайных стремлений и желаний, должно быть, крывшихся за его бесстрастной, дисциплинированной наружностью. Это, разумеется, тоже ни к чему не привело, так что в итоге она была вынуждена понадеяться на последнюю из привычных своих линий поведения — гнев. Отбросив действия жертвы и искусительницы, она обернулась грубиянкой, раздраженно уселась в камере и на вопросы доктора начала отвечать коротко и обиженно, причем ему было ясно, что многие из ответов — откровенная ложь, — и подчеркивать свои утверждения, сообщая, как он однажды пожалеет, что вообще с нею связался. Но она не понимала, что сама эта перемена поведения с доктором — именно то, что он хотел выяснить: способность Либби анализировать его намерения и выдумывать последовательность разных, но тщательно спланированных ответов, свидетельствовала, что, как он всегда и подозревал, ее поведением не властвовало никакое серьезное психическое заболевание или умственное расстройство. Один тот факт, что ей хватало ума сочинять хитрые, лживые ответы на его расспросы — каждый из которых долженствовал служить некой большей цели, — служил доказательством того, что она вменяема не хуже остальных.
Все это было весьма интересно, и мы с мисс Говард по-прежнему жалели, что не можем побывать там и взглянуть сами; но ни один из нас не завидовал участи доктора, ставшего особым объектом ненависти Либби — памятуя о массе обнаруженных нами примеров того, как она обращалась с людьми, и молодыми, и старыми, мешавшими ее замыслам. Признаюсь, чем больше я слышал об освидетельствовании, тем больше беспокоился за доктора, пока наконец не спросил, позаботился ли он о наличии во время этих бесед кого-то, способного помешать этой женщине причинить ему какой-то внезапный, неожиданный физический ущерб. Он ответил, что да: каждую минуту, что он проводит в камере Либби, за дверью находится охранник Генри и тщательно следит за всем происходящим.
Что же до детектив-сержантов и мистера Мура, то их попытки выяснить, что мистер Дэрроу замышляет в Саратоге, были примерно столь же плодотворными, что и усилия нашего отряда разузнать прошлое Либби, — но только до субботы. Тем вечером, когда остальные из нас сидели в столовой мистера Пиктона и слушали рассказ доктора о его последней беседе с Либби, явились эти трое — позже, чем обычно, и в настроении существенно лучшем, нежели то, с коим они покинули дом поутру. Им, кажется, наконец улыбнулась удача в лице частного сыщика, работавшего на Дэрроу в Нью-Йорке: Люциус знал сыщика, и когда тот объявился в отеле «Гранд-Юнион» с отчетом для мистера Дэрроу, детектив-сержант перехватил его и выжал кое-какие сведения — естественно, не сообщая, что трудится на противоположную сторону. И хотя этот человек не сообщил особых подробностей, его общих замечаний хватало, чтобы удостовериться: Дэрроу действительно пытался разведать все, что только мог, относительно текущей деятельности доктора и ситуации в городе, включая проблемы, с которыми тот столкнулся после самоубийства Поли Макферсона. Ничто из этого в принципе не шокировало: мы с самого начала догадывались, что Дэрроу для опровержения наших действий против Либби Хатч мишенью изберет доктора. Но одно, как говорится, замечание, вскользь брошенное Люциусом насчет прочих сведений от сыщика, вызвало у доктора существенно большую обеспокоенность.
— О, кстати, — сказал Люциус, улыбаясь миссис Гастингс, когда та поставила перед ним большую тарелку с едой, — он обзавелся своим алиенистом, который тоже собирается провести освидетельствование Либби.
Мистер Пиктон озадаченно поднял взгляд:
— В самом деле? Интересно, зачем. Он уже довольно ясно дал понять, что не собирается прибегать к линии защиты по невменяемости.
— Верно, — ответил доктор, — но когда обвинение в таком деле, как это, планирует оперировать свидетельскими показаниями о чьем-то психическом состоянии, защита обычно испытывает потребность ответить на это. Вероятнее всего, Дэрроу использует возможность показать, сколь мучительной оказалась для Либби смерть детей, и в то же время продемонстрировать, что она — полностью дееспособная личность, достаточно уравновешенная, чтобы заботиться не только о собственных детях, но в равной степени и о чужих. Ваш коллега случайно не упомянул имени этого алиениста, Люциус?
— M-м, да, — отозвался Люциус, набросившись на домашнюю еду, к которой все мы весьма пристрастились с нашего прибытия в Боллстон-Спа, и начал одной рукой шарить в карманах, не собираясь откладывать вилку. — Я записал его где-то… ага! — Он извлек маленький клочок бумаги из внутреннего кармана сюртука. — Вот — Уайт. Уильям Уайт.
Доктор внезапно перестал жевать, обеспокоенно глянул на Люциуса и уточнил:
— Уильям
Люциус еще раз сверился с бумажкой:
— Да, так и есть.
— В чем дело, Крайцлер? — вмешался мистер Мур. — Вы знаете этого человека?
— Конечно, — кивнул доктор, отодвигая тарелку, медленно поднялся и взял бокал вина.
— Проблема? — осведомился мистер Пиктон.
Черные глаза доктора обратились к окну и уставились в ночь.
— Скорее загадка.
— Он ваш противник? — спросил Маркус.
— Наоборот, — ответил доктор. — Мы много раз встречались и часто переписывались.
— Странно, — заметила Сара. — По идее, Дэрроу мог бы найти кого-нибудь, в открытую враждебно настроенного к вашим теориям, раз уж вообще озаботился кого-то привлечь.
— Да, — проговорил доктор, кивая, — но самое странное не в том, Сара. Уайт и я склонны разделять невысокое мнение о пенитенциарной системе этой страны и ее методах воспрепятствования преступлениям и заботы о психически больных. Но мы совершенно расходимся в самом определении психической болезни. Его классификация, похоже, намного шире моей, и в свою категорию «невменяемых поступков» он включает куда больше преступного поведения, чем вообще способен я. Потому-то он практически всегда выступает свидетелем-экспертом с целью продемонстрировать, что данный обвиняемый несколько неуравновешен, и, следовательно, по закону не отвечает за свои действия.
— Хм-м, — протянул мистер Пиктон. — А это вновь наводит на мысль, что Дэрроу, возможно, приберегает карту невменяемости — на случай, если ему приспичит разыграть ее позже. Впрочем, сомневаюсь, что он настолько глуп.
— Я тоже, — согласился доктор. — Апелляция защиты к невменяемости редко оказывается эффективной, будучи представлена посреди процесса — мало кто из присяжных не в состоянии распознать в изменении аргументации акт отчаяния.
— Что ж, тогда, — сказал мистер Мур, непонимающе переводя взгляд с доктора на мистера Пиктона, — к чему, по-вашему, клонит Дэрроу?
Доктор лишь медленно покачал головой:
— Не знаю — и это меня беспокоит. Да и вообще меня многое беспокоит в нашем оппоненте. — Подойдя к окну, доктор покрутил бокал в руках. — Вы не узнали, когда должен прибыть Уайт?
— Во вторник вечером, — ответил Люциус. — После начала процесса.
— И у меня будет слишком мало времени с ним посоветоваться, — отозвался доктор, снова кивая. —
