К чёрту соболезнования! Поздравьте меня! Поздравьте меня от всего сердца!
Драчинский попросил высадить его в районе Монмартра, о котором он столько слышал и читал. Панки на прощанье дружески расцеловали его, оставив на щеках Влада следы синей, чёрной и салатовой губной помады. Они объяснили, что по ночам обычно тусуются в баре 'Безумная метла' на рю де Клемон и приглашали навестить их.
Наконец грузовичок укатил, окатив Драчинского облачком выхлопных газов, и Влад остался один в сердце ночного Парижа. Драчинский посмотрел наверх, но не увидел звёзд. Свет сотен витрин был настолько ярким, что звёзды не могли соперничать с ним, и небо было тёмным, тусклым и безжизненным. Но это не имело значения. Наконец он был в городе своей мечты. Ночной Париж сиял обманчивым блеском фальшивых драгоценностей.
Влад спросил у прохожего, как пройти к Плац Пигаль. Он был так возбуждён, что решил бродить по улицам до утра.
Большеухов и Ерофеев приканчивали уже вторую бутылку шампанского. После первой бутылки они подружились, а к середине второй перешли на 'ты'.
— Завещание огласят через три дня, — доверительно сообщил Харитону Пьер. — У этой стервы нет близких родственников, только какие-то дурацкие кузены да племянники. Я буду единственным наследником. Так она мне сказала. Ей-богу, у меня давно было искушение прикончить её, но подозрение в первую очередь пало бы на меня, а в тюрьму мне не хотелось. Хотя, если подумать, я и так прожил одиннадцать лет в тюрьме, правда, надо признать, что эта тюрьма была на редкость комфортабельной.
— Какое счастье наконец встретить земляка! — не слушая его, говорил о своём Ерофеев. — Мне эти французы давно уже поперёк горла сидят. Хорошие манеры, видите ли! Уж нельзя ни чихнуть громко, ни сморкнуться, ни чёртова омара пепельницей по башке долбануть. У этой проклятой зверюги такой панцирь, что его и дрелью с алмазным сверлом не возьмёшь.
— Омара вскрывают специальными щипцами. Я тебя научу, — пообещал Большеухов.
— Всё равно ненавижу французов, — с пьяным упрямством заявил Харитон. — И зачем только я тогда прочитал 'Трёх мушкетёров'?
— Ты лучше их пожалей, — посоветовал Пьер. — Дикая нация. В то время, как русские в средние века в баньках чуть ли не каждый день парились и избы свои в чистоте содержали, вся французская знать во вшах ходила. У них даже были специальные чесалки для спины, чтобы насекомые особенно не донимали, что-то вроде украшенной драгоценными камнями женской кисти на длинной рукоятке.
— Да неужели? — ужаснулся Ерофеев.
— Историю знать надо, — усмехнулся Большеухов. — Знаменитая Анна Австрийская в своей жизни мылась всего два раза — когда принимала первое причастие, и когда выходила замуж за Людовика ХIII, а в остальное время она только иногда протирала тело влажной тряпочкой, да духами обливалась. Нужду господа дворяне справляли прямо под лестницами Лувра, а помои французы выливали из окон прямо на улицы. Представляешь, какая тут вонь была?
— Да как же так? — оторопел Харитон. — Почему же теперь у них чисто, а у нас грязно?
— Диалектика, — пожал плечами Пьер. — Потому у них сейчас и чисто, что раньше грязно было. Поживши в грязи, они приучились чистоту ценить. А русскому народу бардака захотелось. Вот пролетарскую революцию и устроили. Теперь расхлёбывают, да, похоже, не скоро расхлебают.
— Да-а-а, — задумчиво протянул Ерофеев. — Странные существа люди. Да что мы всё шампанское, да шампанское! Пора чего-нибудь покрепче хлебнуть. Как насчёт коньячка?
Большеухов не возражал.
Услужливый официант, склонившись в поклоне, наполнил бокалы.
Оркестр негромко играл ностальгические блюзы. Беседа текла и текла своим чередом. За окнами занимался рассвет.
Под утро усталый и смертельно голодный Влад, протопавший по городу своей мечты не менее пятнадцати километров, добрёл до La Gare du Nord — Северного вокзала, и, плюхнувшись в кресло в зале ожидания, заснул, как убитый.
Проснулся он около полудня от того, что ему на лицо что-то брызнуло. Плохо соображающий спросонья Драчинский вытер лицо ладонью и, приоткрыв глаза, тупо уставился на руку. Рука была перепачкана кровью. Вида крови Влад не выносил.
Взвизгнув от ужаса, Драчинский вскочил и спрятал окровавленную руку за спину, с брезгливым отвращением вытирая её о штаны.
— Excusez-moi, je vous en prie! Je regrette beaucoup ce qui s´est passé,[5] — услышал он.
Влад обернулся на звук. Рядом с креслом, в котором он провёл ночь, сидела высокая высохшая монашка лет восьмидесяти. Монашка, пожав плечами, указала на щедро сдобренный кетчупом хот-дог, который она сжимала в руке, и смущённо улыбнулась.
Драчинский осторожно поднёс руку к лицу и понюхал её. Рука пахла томатным соусом. Так это была не кровь!
— Ничего! Всё в порядке! — сказал по-французски Влад.
Монашка ещё раз улыбнулась.
Дразнящий запах горячего хот-дога почти загипнотизировал голодного Влада. Драчинский, не мигая, уставился на надкушенную булочку с сосиской.
Видимо, монашке приходилось и раньше видеть подобные взгляды, потому что она, улыбнувшись, достала из большой пластиковой сумки ещё один завёрнутый в салфетку хот-дог и протянула его Владу.
— Господь не оставит голодного в беде, — сказала монашка.
— Очень на это надеюсь, — пробормотал хич-хайкер, и, поблагодарив щедрую старушку, направился к выходу.
Чуть-чуть не дойдя до двери, он остановился. Драчинский решил сначала доесть хот-дог, чтобы не думать о пище в тот торжественный момент, когда он впервые в жизни увидит Париж при дневном свете. Это был миг, которого он ждал много лет. Влад на мгновение прикрыл глаза, проигрывая в своём воображении образ 'столицы Европы, моды и секса', единственного месте в мире, помимо Коктебеля, где, по мнению Волошина, можно было жить. Он представлял Париж огромным прекрасным городом с широкими проспектами и красивыми домами. Этот город был чист, зелен и светел, а по его улицам шагали счастливые беззаботные люди.
Драчинский распахнул дверь и вышел на улицу. Он расправил плечи и полной грудью вдохнул парижский воздух. Сделав несколько шагов, Влад упал, поскользнувшись на кучке свежих собачьих экскрементов.
Пьер Большеухов и родственники графини собрались в просторном кабинете Жюля Вернеля, нотариуса семьи Мотерси-де-Белей.
Пьер нервно постукивал пальцами по подлокотнику кресла. Хотя он был уверен, что за отсутствием близких родственников всё состояние графини достанется ему, он нервничал. С этой проклятой истеричной нимфоманкой ни в чём нельзя было быть уверенным.
Вернель медленно и торжественно достал из ящика стола большой коричневый конверт и распечатал его. Пьер и родственники графини затаили дыхание.
