Когда Платоныча перехоронили, то Лев Круглый предложил укрепить на чёрной полированной плите надгробия тот самый здоровенный (и давно уже ржавый) осколок снаряда, который влетел под Сталинградом в землянку капитана Некрасова. С послевоенных времён этот осколок служил Платонычу для придавливания бумаг на письменном столе. А вечером мы с Шагиняном, выпивая в память нашего Платоныча в довольно большой компании, рассказывали тем, кто его хуже знал, как приезжали мы втроём на угол рю дю Бак и бульвара Сен-Жермен и первым делом заходили в угловое кафе «Эскуриал» Если будет в Париже мемориальная доска в память Некрасова, то лучшего места чем у входа в это кафе не найти!
Там выпивали что-нибудь крепкое и с полчаса трепались.
Потом обычно переходили в следующее кафе, где выпивали «для альтернативы» по чашке кофе, в следующем — снова спиртное, и так «вдоль по Сен-Жермен, по Тверской-Ямской», как выражался Платоныч, мы шли, переходя из кафе в кафе, пока Некрасов не начинал пошатываться. Иногда мы доходили только до угла Сен-Мишеля, а иногда — и до самой Сены у конца бульвара. Это называлось «выпить километр» или «выпить полтора», — и так далее…
Кончалось всё равно тем, что я бежал или, если мы далеко ушли, ехал на метро, до своей машины, подгонял её к тому кафе, в котором сидели Толя с Платонычем, и подхватывал их. Мы усаживали, а чаще укладывали Платоныча на заднее сиденье, Толя садился рядом со мной и — в Ванв, ближний пригород, где когда-то жила Цветаева.
Мы выгружали заснувшего Некрасова, затаскивали его в лифт, поднимались и звонили в дверь. Галя, его жена, открывала, ритуально удивлялась, то есть всплескивала руками, и получала своего мужика, которого мы с Шагиняном укладывали на кровать, как есть в костюме, а зимой бывало, что и в пальто. Затем — десять минут, и мы у меня в Медоне (где тоже когда-то жила Цветаева!).
С самого основания «Континента» членом его редколлегии был Иосиф Бродский. Все первые публикации его стихов за эти двадцать лет тоже осуществились в «Континенте». В каждое своё посещение Парижа он заходил в редакцию или домой к Максимову.
И вот в 1987 году — Нобелевская премия. Это была огромная радость. Наверно, премия Бродскому воспринималась отчасти еще и как премия русской культуре.
Борис Делорм, владелец русского книжного магазина, известного русским парижанам под именем «магазин Каплана», разводил руками, говоря о том, что все книжки Бродского мгновенно раскупили, и вспоминал своего отца, который рассказывал детям о том, как в одночасье раскупили все книжки Бунина, когда тот получил Нобелевскую премию.
В 1989 году в Париже состоялась последняя конференция «Континента». Приехал на неё из Штатов Эма Коржавин, который успел за три дня поспорить подолгу как минимум с десятком знакомых. (Дольше и яростнее всего со мной) Приехали Бродский и его друг, профессор, поэт и бывший питерский журналист Лев Лосев.
Появился вдруг ещё один американский журналист, (да и патриот уже не советский и не израильский, а американский!) — мой троюродный кузен Саша Гительсон.
Появилась и слегка мне знакомая по Литинституту Нинель Воронель из Израиля. О ней мне придется написать — хоть и очень не хочется, но выбора нет.
Дело в том, что недавно Н. Воронель опубликовала мемуары, представляющие собой смесь безудержного хвастовства, злословия и клеветы.
На наивное самовлюбленное хвастовство можно не обратить внимания, не она одна, в конце концов. Ну, пишет человек «
Прочитал, посмеялся и забыл.
Конечно, читатель может подумать, что он по чистой досадной случайности и непростительной неграмотности не знает одного из крупнейших переводчиков шестидесятых годов, и кинется в Интернет в надежде найти переводы. Тут его поджидает некоторое разочарование — переводы есть, но их весьма немного.
Два стихотворения Эдгара По — «Ворон» и «Улалюм». Я, кстати, не знаю, печатались ли они в России в те годы — во всяком случае, в конкурсе на лучший перевод трех «главных» стихотворений Эдгара По ее переводы то ли не участвовали, то ли уж совсем не были замечены. Впрочем немудрено: если заглянуть в статью самого Э. По «Философия композиции» то увидим, что единая опорная рифма, проходящая сквозь все сто строк «Ворона», представляется автору важнейшим элементом поэмы. А у Воронель каждая строфа (в первой половине стихотворения по краййней мере) имеет свою рифму. Ясно, что весь стих рассыпается, из-за того, что переводчица облегчила максимально свою задачу… (Вот тут и придётся вспомнить стихотворение «Воронья история!)
Есть еще у неё более-мене сносная «Баллада Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда, «Танцы твердых тел» Апдайка, подборка детских стихов Милна, ну и еще несколько разрозненных стихотворений разных африканских поэтов. И это всё.
Еще одна увлекающая Н. Воронель тема — это ее женская неотразимость. Из книги следует, что практически все встреченные ею люди мужского пола ее вожделели, а она им, естественно, отказывала. При этом она не забывает с большой нежностью описывать все свои платьица и костюмчики…
Забавно, что все эти вожделеющие мужики выглядят в описании Воронель удивительно ничтожными.
Впрочем, кажется, Н. Воронель и не задумывается, в каком свете подобные описания выставляют ее.
Вообще говоря, способ взгляда на мир Н. Воронель давно описан — достаточно вспомнить Кая, которому попал в глаз осколок волшебного зеркальца Снежной Королевы.
Разные вещи заставляют человека браться за перо. Н. Воронель заставила взяться за перо всепоглощающая ЗАВИСТЬ.
В некотором смысле это зависть к целому кругу людей, к кругу, куда она с такой страстью прорывалась. Московская антисоветская интеллигенция. Диссиденты. Писатели. А попав в него, вероятно,
