— Простите, что я тогда так на Вас уставился… — я не нашел никакой лучшей фразы, чтобы начать разговор…
— Да всё и так ясно — на этот раз Нина Николаевна не улыбалась — ты ведь, наверняка, никогда ещё женщин близко не видел?
— Одетых видел — осмелел я — и даже в купальниках…
— А без купальников? Она откровенно потешалась над моей растерянностью — а я вдруг отважился:
— А вот если бы вы это (указал я на лифчик), если б вы это сняли… Ну пожалуйста, хоть это…
Пауза.
Может быть ее рассердила моя наглость?
Да нет же, вовсе нет!
Она взяла меня за руку — Хочешь, чтоб сняла? Да ведь малолетний ты, страшновато. А?.. И глянув мне в нахмурившееся разом лицо, вдруг просияла: «Ладно, идём!»
Мы углубились в камыши… Да долго ли ещё идти и дрожать?
И вдруг: 'Нну — чего же ты такой застенчивый?' И руки положила мне на плечи. Смотрит чуть сверху, со своего роста…
— Сами знаете…
Она добро, весело засмеялась:
— Ты мне тоже очень нравишься, правда, — ну, иди ближе, ближе — только прошу тебя, не стесняйся, а то ведь и я застесняюсь, и что же тогда?..
Тут она вдруг оказалась без лифчика и тут же, словно чтобы я не успел всю ее разглядеть, прижала меня к пружинящей и уплывающей груди. Обхватила обеими руками затылок, наклонила лицо, сильно и глубоко поцеловала, шевеля упругим языком мои губы… Я почувствовал что-то вроде головокружения… Она двумя руками спустила с меня трусы — глянула волчьим быстрым взглядом — а ты и верно уже совсем не малыш… Потом скинула свои трусы, и меня ослепило рыжее.
Я протянул руку
…и не выпуская меня — одна рука вокруг моих плеч, — она мягко опрокинулась на спину. Одно незаметное движение ее руки… всё уплыло, — я глубоко вжался в незнакомый запах, оба дыхания стали чаще, и вот — в один ритм…
Тут всё, что могло во мне взорваться, вмиг взорвалось а в ответ — еле слышное: 'ещё… сильней…' Но я уже не мог. Обмяк. И не шелохнулся, почему-то боясь, что вот больше ничего не будет… Прошла вечность… Я так и лежал. Её руки сведены у меня на пояснице, а моим плечам невыразимо мягко…
— Ну что, понял теперь, что такое баба? Это сказано было шёпотом, хотя поблизости никого и быть-то не могло. Глаза у неё сверкали, она дрожала, а я даже и не понял, что вот ведь, позорно поторопился, и только когда она шепнула: 'А ещё можешь?' — я почувствовал и то, что виноват, и что, да, могу, и ещё, и ещё — ну разве может быть, чтобы
Каким-то нервом почувствовал — снова теснее становится… И захолонуло сердце…
Можешь! — (не вопрос, утверждение!)
Я закрыл глаза.
Она, плотно прижавшись, едва заметно продолжала где-то внутренне двигаться всё в том же ритме… А я, двумя руками обхватив её бёдра, весь трясясь, буркнул застенчивое: ' не зна.'
— А кто ж зна? — засмеялась она. Меня ободрил этот смех, и я глянул на неё открыто, уже озорно и жадно… Опять поцеловала, но мельком, и сказала — уже в полный голос: ' Встань… Закрой, пожалуйста, глаза! Крепко! Стой спокойно и прямо!..'
Я послушался. Через прищуренные ресницы все-таки подглядел — казалось, далеко внизу, но повыше моих коленок, оказалась копна рыжих волос, а я — словно опять… Или нет, всё как-то иначе… Не успел я догадаться, не успел осознать это, и вовсе незнакомое, как тут же оказался на спине, а она села на меня верхом (даже мне стало смешно на секунду, но тут же я почувствовал, что если засмеюсь, то это помешает, — и сразу посерьёзнел).
Волосы хлестали меня рыжим по лицу, а соски, длинные и тёмные, сталкивались с моими, крохотными, и словно искры вышибали. Искры бежали вниз, вниз… Я вдавил пальцы обеих рук в ее раскачивающиеся напряжённые бёдра. Никогда не думал, что бывают такие — вдвое шире талии!..
А она все быстрей и быстрей, — то садится смаху, то подымается так, что почти… — Ой, — шепчу, — только не слазь, не слазь, не слазь, не слазь… Вдруг она очень сильно сдавила меня внутри себя несколько раз — и взорвалась, беспорядочно замотав головой, подавив длинный тихий крик… Тут же от этого и я взрываюсь, и в тот же миг она ложится на меня, ещё долго и судорожно не выпуская… Замираем…
Минут через пятнадцать, лежа рядом, начинаем о чём-то разговаривать, вдруг она обрывается на полуслове и…
Прошло ещё часа полтора… Мы переплыли обратно, и так как дежурство Нины Николаевны кончилось, она пошла к себе домой, а я побежал в библиотеку и уселся там в углу. Разговаривать ни с кем не хотелось. Счастливые молчат.
С того дня — так и пошло: пока лето — часто на пляже; а потом — по субботам, когда после школы всех отпускали к родственникам, я бежал прямо к ней. Она иногда даже звонила моей бабушке или тетке и официальным тоном говорила, что я к ним приду вечером попозднее, или, может быть, даже утром, поскольку я не все задачи решил…
За эти полтора года чему только она меня ни научила!
И — лиха беда начало — у меня вскоре после того дня появились и другие; и Нина догадывалась об этом, но то ли по доброте ни словом не намекнула, что знает. То ли просто радовалась, что первой вылепила из подростка мужика, то ли молчала просто потому, что, как я потом узнал, и я у неё был не единственный. Однажды я столкнулся у нее на лестнице с каким-то офицером, но не придал этому никакого значения: не ревновать я у нее научился еще раньше, чем влюбляться.
Время было военное, бабы голодные, без мужиков, и очень многие подростки были так же, как я, 'призваны' бабами и очень этими добрыми взрослыми бабами избалованы…
6. «СОЮЗ ДЕСЯТИ»» (1944–1945)
