щипцов, раскалывающих орехи, подумала я: прозвучало так, словно куколка раздробила все кости в своих ладонях.
И затем он начал играть, руки легко летали над клавишами, словно челноки над ткацким станком. Музыка была «Турецкий марш»: ритмичная, энергичная, живая мелодия, заставившая меня улыбнуться.
Нет нужды описывать все остальное: от упавшего стула до двойной клавиатуры, прищемившей пальцы куколки, словно акульими зубами; весь спектакль с начала до конца заставил покатываться со смеху.
Когда наконец маленькая фигурка сумела, несмотря ни на что, пробиться к финальному триумфальному аккорду, клавесин встал на дыбы, поклонился и аккуратно сложился в чемодан, который куколка подняла. Затем она ушла со сцены под громовые аплодисменты. Некоторые из нас даже вскочили на ноги.
Огни снова погасли.
Повисла пауза — молчание.
Когда зрители успокоились, до наших ушей донеслись звуки мелодии — совсем другой музыки.
Я сразу же узнала мотив. «Утро» из сюиты Эдварда Грига «Пер Гюнт», и это показалось мне идеальным выбором.
— Добро пожаловать в Страну волшебных сказок, — произнес женский голос, когда музыка стихла, и прожектор высветил весьма необычного и выдающегося персонажа!
Сидя справа от сцены, — должно быть, она заняла свое место, когда погас свет, подумала я, — она была облачена в гофрированный круглый воротник из елизаветинского кружева, черное паломническое платье с кружевным корсетом, черные туфли с квадратными серебряными пряжками и крошечные очки, непрочно водруженные на кончик носа. Ее волосы представляли собой массу седых локонов, выбивающихся из-под высокой остроконечной шляпы.
— Меня зовут Матушка Гусыня.
Это была Ниалла!
В зале послышались охи и ахи, и она сидела, терпеливо улыбаясь, пока волнение не улеглось.
— Хотите, чтобы я рассказала вам историю? — спросила она голосом, который не принадлежал Ниалле и в то же время не мог принадлежать никому другому.
— Да! — закричал каждый, включая викария.
— Отлично, — сказала Матушка Гусыня. — Я начну с самого начала и продолжу до самого конца. И тогда я остановлюсь.
Можно было услышать, как упадет булавка.
— Давным-давно, — приступила она, — в деревне неподалеку отсюда…
Пока она произносила эти слова, красные бархатные кулисы с золотыми кистями медленно раздвинулись, открыв уютный домик, который я видела из-за сцены, но сейчас я могла рассмотреть его намного подробнее: сверкающие окна, раскрашенные штокрозы, трехногая табуретка для доения…
— …жила бедная вдова с сыном по имени Джек.
При этих словах на сцену прогулочным шагом вышел мальчик в коротких кожаных штанах и вышитом жилете и камзоле, посвистывая не в такт музыке.
— Мама! — крикнул он. — Ты дома? Я хочу есть!
Когда он обернулся, прикрывая глаза ладонью, как козырьком, от света нарисованного солнца, зрители коллективно выдохнули.
Вырезанное из дерева лицо Джека было лицом, которое узнали мы все: как будто Руперт преднамеренно смоделировал голову куклы с фотографии Робина, покойного сына Ингльби. Сходство было сверхъестественным.
Словно ветер в холодных ноябрьских лесах, волна тревожных шепотков пронеслась по залу.
— Шшш! — наконец кто-то сказал. Полагаю, это был викарий.
Я представила, что он почувствовал, увидев лицо ребенка, которого похоронил на церковном кладбище.
— Джек был очень ленивым мальчиком, — продолжала Матушка Гусыня. — И поскольку он отказывался работать, спустя немного времени небольшие сбережения его матери были полностью истрачены. В доме было нечего есть, и на покупку еды осталось не больше фартинга.
Теперь появилась бедная вдова, вышедшая из-за угла домика с веревкой в руке, на другом конце веревки была корова. Они обе были кожа да кости, но у коровы имелось преимущество в виде пары огромных карих очей.
— Нам придется продать корову мяснику, — сказала вдова.
При этих словах коровьи глаза печально обратились на вдову, затем на Джека и, наконец, на публику. «Спасите!» — казалось, говорили они.
— Ах! — сочувственно пронеслось по залу.
Вдова повернулась спиной к несчастному созданию и ушла, предоставив Джеку делать грязную работу. Как только она скрылась, у калитки объявился разносчик товаров.
— Доброе утро, сквайр, — обратился он к Джеку. — Выглядишь шустрым парнем — из тех, кому могут пригодиться бобы.
— Может быть, — ответил Джек.
— Джек считал себя ловкачом, — сказала Матушка Гусыня, — и не успели бы вы сказать Лланвайрпуллгвингиллгогерихуирндробуллллантисилиогогогох, — что является названием места в Уэльсе,[46] как он обменял корову на горстку бобов.
Корова упиралась негнущимися ногами и впивалась копытами в землю, когда торговец утаскивал ее, а Джек стоял и рассматривал маленькую кучку бобов на ладони.
Затем неожиданно вернулась его мать.
— Где корова? — спросила она. Джек указал на дорогу и вытянул ладонь.
— Ты болван! — завопила вдова. — Безмозглый болван!
И она ударила его по заду.
В этот момент дети в зале громко засмеялись, и должна признать, что тоже хихикнула. Я в том возрасте, когда подобные вещи смотрят двумя разумами — одним, который гогочет над подобными шуточками, и другим, который позволяет себе не более чем довольно пресыщенную и самоуверенную улыбку, как у Моны Лизы.
От удара Джек взлетел в воздух, рассыпав бобы повсюду.
Теперь уже вся публика грохотала от смеха.
— Будешь спать в курятнике, — сказала вдова. — Если голоден, можешь поклевать зерно.
И с этими словами она ушла.
— Бедный я несчастный, — сказал Джек и вытянулся на лавочке у двери в домик.
Солнечный свет довольно скоро погас, и неожиданно наступила ночь. Полная луна засияла над складчатыми холмами. Зажегся свет в домике, теплый оранжевый свет пролился во двор. Джек поерзал во сне, поменял положение и захрапел.
— Но смотрите! — сказала Матушка Гусыня. — Что-то шевелится в саду!
Теперь музыка стала таинственной — звук флейты на восточном базаре.
В саду что-то шевелилось! Как по волшебству, нечто, напоминавшее сначала зеленую ниточку, а затем зеленую веревку, начало выбираться из земли, извиваясь и изгибаясь, как кобра в корзинке факира, пока его верхушка не скрылась из виду.
Пока оно росло в небо, ночь быстро сменилась днем, стебель становился все толще и толще, пока не превратился в изумрудно-зеленое дерево, на фоне которого домик стал казаться маленьким.
Снова зазвучало «Утро».
Джек потянулся, зевнул и неуклюже скатился с лавки. Положив руки на бедра, он невозможно наклонился назад, пытаясь расслабить затекшие суставы. И тут он заметил бобовый стебель.
Он отшатнулся назад, будто его ударили, попытался сохранить равновесие, ноги его подкашивались, руки крутились, как ветряная мельница.
— Мама! — завопил он. — Мама! Мама! Мама! Мама!
