Президент Эдгарс поглядел на райский телефон. Его предупреждали никогда не использовать его, кроме как в случае страшнейшей опасности, и даже тогда, наверное, не прикасаться к нему. Но неужели нынешнее положение не оправдает?.. Президент снял трубку.
— Райская приемная. Мисс Офелия слушает.
— Это президент Эдгарс, с Земли. Я должен немедленно поговорить с Господином Богом.
— На данный момент он покинул свой офис, и связаться с ним невозможно. Могу я вам чем-то помочь?
— Ну, видите ли, — сказал Эдгарс, — у меня на руках серьезная катастрофа. Я хочу сказать, что всему конец.
— Всему? — переспросила мисс Офелия.
— Ну, не в буквальном смысле. Но нам тут точно конец. И Земле, и всем вокруг. Если бы вы помогли мне обратить на это внимание Господа…
— Поскольку Господь всезнающ, то, я уверена, он уже осведомлен об этом.
— Я тоже в этом уверен. Но я полагал, что если я смогу побеседовать с ним лично, только один раз…
— Боюсь, что на данный момент это невозможно. Но вы можете оставить сообщение. Господь бесконечно милостив и честен, и я уверена, что он рассмотрит вашу проблему, как только у него выдастся время, и сделает то, что сочтет справедливым и благим. Знаете, он просто чудесен. Я люблю Господа.
— Как и мы все, — печально согласился Эдгарс.
— Еще что-нибудь?
— Нет. Да! Вы не могли бы соединить меня с мистером Джозефом Дж. Эдгарсом?
— А кто это?
— Мой отец. Он умер около десяти лет назад.
— Извините, сэр, но это не разрешено.
— Не могли бы вы хотя бы сказать, он с вами или где-то еще?
— Прошу прощения, но подобной информации мы не разглашаем.
— Ну так скажите хотя бы, есть там у вас хоть
— За информацией касательно загробной жизни, — ответила мисс Офелия, — будьте добры, обращайтесь к ближайшему священнику, пастору, раввину, мулле или любому другому аккредитованному представителю Господа. Спасибо, что обратились к нам.
Зазвенели колокольчики. Потом в трубке воцарилась мертвая тишина.
— Что сказал большой начальник? — осведомился генерал Мюллер.
— Ничего я не получил, кроме отговорок от секретарши.
— Лично я не склонен к суевериям вроде веры в Бога, — заметил генерал. — Даже если это и правда, не верить в него полезнее для здоровья. Ну что, продолжим?
Они продолжили.
«Истинная моя личность остается для меня тайной, и тайну эту при нынешних обстоятельствах вряд ли удастся раскрыть. Но я был во дворце Дженгик. Я видел, как мегентские воины лезут через алые балюстрады, переворачивают церемониальные бронзовые котлы, ломают, убивают, рушат. Губернатор погиб с мечом в руке. Терранская гвардия заняла последний рубеж у Скорбной цитадели и сгинула до последнего человека в страшном бою. Придворные дамы защищались кинжалами столь ничтожными, что защита эта была лишь символической. Им была дарована легкая смерть. Я видел, как пламя пожирает серебряных земных орлов. Я наблюдал, как дворец Дженгик — этот шедевр архитектуры, символизирующий размах земного владычества, — беззвучно рушится в прах, из которого восстал. И понял я, что все потеряно и что Терре — планете, чьим верным сыном я себя считаю, несмотря на то что был я (скорее всего) создан, а не сотворен, произведен, а не рожден, — что божественной Терре судьба уготовила быть уничтоженной дотла, пока не сотрется даже память о ее памяти.
«Ты сам сказал: „В глазу его взорвалась звезда“. В эти последние часы я должна любить тебя. Слухи сегодня кишат, и алеет небо. Я люблю, когда ты поворачиваешь голову вот так. Может, и правда, что мы лишь мякина меж стальных жерновов жизни и смерти. Но я предпочитаю следить за временем по собственным часам. И я лечу в лицо очевидному, лечу с тобой.
Это конец, я люблю тебя, это конец».
Прощание с болью
Воскресным утром в недалеком будущем Джозеф Элрой удобно устроился в кресле, пытаясь вспомнить название своей любимой футбольной команды (он же собирался вечером смотреть их матч), одновременно почитывая раздел объявлений о банкротствах в воскресной «Таймс» и размышляя о неприятностях.
День был обычный: небо в окне имело здоровый мерзко-бежевый оттенок, прекрасно гармонировавший с мерзко-бурой обстановкой, купленной миссис Элрой (скрипевшей в тот момент зубами в кухне) в одном из ее нередких всплесков бытового энтузиазма. Их дочка Эликсир применяла на практике последнее свое открытие в комнате наверху — ей исполнилось три года, и она только что обнаружила прелесть блевания.
А у Элроя в голове крутилась песенка. На данный момент — «Амапола», которая будет крутиться, пока ее не сменит другая мелодия, и так песня за песней, весь день, всю ночь, вечно. Музыка исходила из внутреннего Элроева проигрывателя, включавшегося, когда условием выживания становилось безразличие к окружающему.
В этом состоянии и находился Элрой. Может, и вы в нем бывали: когда ребенок вопит, жена зудит над ухом, а ты плывешь сквозь дни и ночи в полном отпаде и слушаешь мелодию, крутящуюся в мозгу. И ты знаешь, что щит из мутного оргстекла, отделивший тебя от мира, тебе не пробить никогда, и серая мгла депрессии и скуки опускается, чтобы уже не подняться. И единственное, что не дает тебе покончить с собой и этой тягомотиной, — это твоя Жизненная Сила, которая заявляет: «Проснись, придурок, это все творится с
В таком положении волей-неволей ухватишься за любой шанс из него выбраться, не так ли? В тот самый день у Джозефа Элроя появился шанс.
Зазвонил телефон. Элрой поднял трубку.
— Будьте добры, представьтесь, — потребовал голос на другом конце провода.
— Джозеф Элрой слушает, — ответил Элрой.
— Мистер Элрой, а не напеваете ли вы про себя в данный момент песенку?
— Собственно говоря, да.
— А какую именно?
— Последние пару часов не могу отвязаться от «Амаполы».
— Как, вы сказали, она называется?
— «Амапола». А что…
