Когда подошел день выхода в рейд, Егорка спросил капитана:
— А можно я еще немножко на берегу побуду?
— Ты что, боишься? — удивился капитан.
Егорка покраснел.
— Что вы, товарищ капитан. Я их не боюсь — я их ненавижу. Но я думаю: вдруг папа вернется.
Капитан обнял его за плечи и сурово сказал:
— Не жди, Егорка. Не вернется. Твой отец геройски погиб. Ты прости — мы никак не могли тебе об этом сказать. На лодке теперь другой командир.
Опустил Егорка голову. Совсем сиротой стал. Никого у него теперь нет на свете.
А капитан угадал его тяжелые мысли:
— А мы, Егорка? Мы теперь твоя семья. Тут тебе и отцы, и деды найдутся, и братьев сколько хочешь. Вот и будем мы всей семьей за твою семью фашистам мстить, победу делать. Есть?
— Есть! — Егорка даже не всхлипнул.
Такой была судьба у сотен тысяч детей этой страшной войны. Они разучились плакать. Они научились ненавидеть…
В тот день Егорка погостил на нашей «Щучке», облазил ее всю, застыл в кают-компании перед фотографией отца.
Кок Мемеля угостил его какао и пончиками. А к вечеру вернулся сын командира на свой катер, продолжать свою войну.
Катер капитана Кочетова воевал отчаянно. Своей семьей за все семьи. Счет потопленных им вражеских кораблей рос с каждым выходом в море.
— Как на рынок за капустой ходит, — иногда завистливо говорили про него другие капитаны.
И почти все фашистские суда катер Кочетова топил торпедной атакой. А она самая сложная и опасная.
Конечно, на катере были пулеметы, появилась даже малокалиберная пушчонка, но что с ними сделаешь против окованных тяжелой броней крейсеров и эсминцев? А вот торпеда — сильное и грозное оружие.
Только вот система наводки на цель у нее… отчаянная. Катер самим собой наводит торпеду. Как и подлодка. Только мы это делаем скрытно, под водой, а катер — на глазах противника.
Такая картина. Идет караван немецких судов. Все громадины, с крупнокалиберными орудиями на борту. Окружены катерами-сторожевиками. Иногда такой караван даже истребители сопровождают. А в центре каравана, положим, находится самый главный транспорт — корабль с грузом многих тысяч тонн боеприпасов.
Как его потопить маленькому катерку? Только торпедой. И капитан дает команду:
— К торпедной атаке товсь!
Весь экипаж занимает свои места. Егорка — вторым номером у пулемета. Его задача — чтобы пулеметная лента бесперебойно бежала в пулемет, не скручивалась на бегу и не застревала.
— Лево руля! — командует капитан, наводя нос катера на борт вражеского транспорта. — Еще лево! Так держать! Полный вперед!
И катер мчится, поднимая форштевнем зеленые буруны, прямо в стаю противника, вооруженного против него в тысячи раз сильнее. И защищенного от него толстенной броней.
Немецкие сигнальщики и наблюдатели замечают противника. Оглушительно, до рези в ушах, взвывают сирены. Оглушительно открывается заградительный огонь из всех орудий и пулеметов. С неба с оглушительным воем обрушиваются истребители прикрытия.
Когда катер мчится, не меняя курса, по строгой прямой, он становится легкой мишенью. А менять курс, вилять в стороны нельзя — иначе не пошлешь торпеду точно в цель.
Напряженный, смертельно опасный момент боя.
Катер, как стрела из лука, летит вперед. Все ближе цель. Уже видны полоски ржавчины на бортах транспорта, уже различаются панически суетящиеся фигурки матросов на палубе.
Вокруг катера густым лесом стоят разрывы сна рядов, справа и слева круто ударяют в борта поднятые взрывами волны. Палубу прошивает пулеметная строчка с самолета. Кто-то из экипажа ахает и падает, заливая палубу кровью. Кто-то бросается ему на помощь.
А катер все летит и летит, как смертоносная стрела.
«Пора — не пора», — закусив губу, волнуется, решает на мостике капитан.
Раньше свернешь — торпеда может не достичь цели, позже свернешь — сам пораженной целью станешь. А это не только катер — красивый и быстроходный, — это еще и люди — молодые веселые моряки.
— Пора!
— Первая — пошла! — звенит команда.
Катер вздрагивает и чуть кренится. Тяжелая сигара, начиненная взрывчаткой, грузно плюхается за борт, вздымает тучу брызг и мчится на врага, оставляя за собой ровный, в ниточку, барашковый след.
— Вторая — пошла! — сквозь зубы дает команду капитан. Снова вздрагивает катер.
— Пошли, родимые! — машет им вслед каской боцман Ваня.
Катер круто ложится на борт, делает вираж и удирает в сторону от разрывов. Сбавляет ход. Весь экипаж не отрывает глаз от каравана.
Еще гремят взрывы, проносятся низко над морем истребители, волнуется вздыбленная и опавшая вода. Но все замерло в страшном ожидании.
И вдруг огромный стальной ржавый корабль будто подпрыгивает серединой корпуса. У его борта встает толстый ствол воды. Корпус ломается, как деревянный, и его обломки устремляются вверх. А нос и корма оседают, круто уходят в воду.
Вспучивается зеленая поверхность, выбрасываются на нее обломки, все кипит, перемешивается. Пляшут рваные волны над местом гибели корабля. Крики, глухие взрывы, лопающиеся на воде громадные пузыри.
С ближайших кораблей спускают шлюпки. Взлетают ракеты. Ревут сирены.
Задание выполнено…
В одном из боев Егорка по-настоящему отличился. Заменив раненого пулеметчика, срезал трассирующей очередью вражеский истребитель.
— Отлично! — похвалил его капитан Кочетов. — И кто же тебя, Егорка, так стрелять научил?
— Фашисты, — не задумываясь, ответил матрос Егорка Курочкин.
Капитан странно взглянул на него — не сразу такой ответ понял. А потом дошло: самый лучший прицел у любого оружия — ненависть к врагу…
Да, фашисты нас многому научили…
И, как ни странно звучит, они научили нас воевать.
Нет, дело не в том, что мы перехватывали их опыт. Совсем не в том. А в том дело, что, сражаясь с врагом, узнавая его повадки, мы приобретали собственный опыт. Учились и на своих ошибках.
А главным нашим учителем была ненависть к врагу, посягнувшему на нашу землю, на наших детей и матерей, на все наше, советское. У каждого бойца был личный счет к врагу. А еще был счет общий — за поруганную, истерзанную Родину.
Да, ненависть… Но ведь и они нас ненавидели. До старых лет дожил, а все не пойму — они-то нас за что? Это ведь не мы к ним пришли убивать их детей, рушить их города, вешать их мирных жителей…
Вот минер наш Трявога. У него младший братишка был. В доме у них, в деревне, немцы стояли. И не какие-то там гестапо или СС, нормальные фронтовики, про которых теперь говорят… некоторые, что они нашим детишкам конфетки раздавали. А мальчонка приболел и всю ночь нудил: «Мам, попить… Мам, холодно… Мам, жарко…»
Немец терпел-терпел, а потом взял мальчонку за шиворот, вывел его во двор, у сарая застрелил и спать лег. Теперь ему больной мальчонка не мешал. Теперь, правда, его мать рыдала. Но это — во дворе, возле сарая…
Ненавидели они нас. И за людей не считали. И мы их тоже. Мы для них были недочеловеки, они для
