посадили загребным. Но Боцман его осадил:
— Ты ложкой в борще хорошо загребаешь, а на шлюпку тебя не возьму.
— Таки за что? — возмутился одессит.
— За то, что шуму от тебя много.
— Да я такие шаланды с арбузами водил из Одессы в…
— В Бердичев? — перебил его Боцман.
— Таки еще дальше — во Владивосток!
Тут Командир сказал свое слово:
— Отставить пререкания! Ты не на одесском базаре! Марш к орудию! Без гитары!
Скомплектовали экипаж. Боцман приказал мне:
— Ты, салага, впередсмотрящим. Докладывать постоянно.
Спустили шлюпку, отчалили. Обогнув мыс, потабанили, осушили весла.
— Ждем, — сказал Боцман. — Туман вот-вот сойдет.
И верно: вскоре туман начал редеть, завиваться космами. Появились в нем просветы. По команде Боцмана снова взялись за весла.
Я лежал, навалившись грудью на носовую палубу, прижав к глазам бинокль. Встречная волна брызгала в лицо соленым и ледяным, заплескивала окуляры.
— Наблюдать вперед, салага, — подбадривал меня Боцман, сидевший у руля.
Мы шли, прижимаясь к берегу: так нас было труднее заметить, чем на открытой воде. Да и спрятаться при обнаружении было больше шансов. К тому же прибойная волна заглушала скрип и плеск весел. Хотя, конечно, вряд ли нас могли услышать на расстоянии.
По курсу показался длинный мыс. Очень низкий, едва выступающий над водой. Волна, набегающая на него, пенясь, мчалась до берега и взрывалась о скалу белыми брызгами.
— Мористее берем, — прошептал Боцман. — Наблюдать внимательно.
Мы еще не обогнули мыс…
— Вижу конвой! — крикнул я. — По курсу сорок пять. Дистанция около пяти миль.
— Суши весла! Докладывай, что наблюдаешь.
— Стоят в кильватерном строю. Общим числом шесть единиц. Флагманом — эсминец. Десантная баржа. По флангам — патрульные катера.
— Армада, — презрительно, чтобы нас ободрить, хмыкнул Боцман. — А у нас всего два корабля.
— Три, — сказал кто-то. — Ты плотик забыл.
— И гитару одесскую, — кто-то добавил.
— Шуточки отставить. Возвращаемся в базу. Правые — загребай, левые — табань.
Мы круто развернулись почти на месте и пошли «в базу».
Командир выслушал доклад Боцмана и спросил его как-то по-домашнему:
— Ну что, Домовой, какую погоду на сегодня ждешь? Коленки не ломит?
— Коленки не ломит. — Боцман в свое время, оказавшись за бортом, подхватил жестокий ревматизм, скрыл его, конечно. И только определяя погоду на него ориентировался. — Товарищ капитан, сегодня ожидается ясный день.
— Чтоб тебя! — вырвалось у Командира, будто Боцман сам заказал такую погоду. — Значит, и с воздуха будут конвой прикрывать. Атакуем ночью. — Командир задумался. Видно, думки были тяжелые — на лбу складка пролегла, глаза притухли немного. — Отправьте шлюпку для постоянного наблюдения. Готовьте лодку. Минера — ко мне.
Командир потер лоб, резко выдохнул, будто с глубины поднялся:
— Нам бы пару гранат. Да вот жаль, нету.
— Есть, — сказал Егорка. — В шлюпке, на корме, в рундуке. Две «лимонки».
— Золотой ты парень, — грустно похвалил его Командир. Будто сильно пожалев, что гранаты все-таки нашлись. — Тащи их сюда.
Трявога, выйдя от Командира, был сумрачен; карманы его оттягивали гранаты. Он прошел в кормовой торпедный отсек. И закрылся там. Боцман проводил его тревожным взглядом. А Штурман вдруг пошел по всем помещениям лодки. Бесцельно. Иногда останавливался в задумчивости. В центральном посту погладил ручки перископа, вздохнул. Дальше пошел. Будто прощался с кораблем.
А мы той же командой, но без Боцмана, а со старшиной, пошли на шлюпке занять пост наблюдения. Обогнули мыс, плотно прижались к берегу, сбросили якорек. Наломали веток и замаскировали шлюпку. Наблюдали повахтенно. Двое наблюдали, двое делали вид, что дремлют.
Конвой застыл на своем месте. Спали корабли. Только сторожевики, опасаясь подлодок, курсировали вдоль строя. Да появились два истребителя — барражировали в высоте.
В двадцать ноль-ноль вернулись в базу. Тьма сгустилась — еле лодку нашли. Поужинали. Собрались всем экипажем в кают-компании.
— Я принял решение и отдаю приказ, — сказал Командир.
Было и так очень тихо, а стало вообще беззвучно. Только постукивал на переборке хронометр. Отмерял нам то, что было, и то, чего уже никогда не будет.
— Приказываю атаковать вражеский конвой. Основные удары — по транспорту и головному кораблю. Одновременно произвести захват сторожевого катера.
Никто не дышал. Мирно постукивал хронометр. Как ходики в крестьянской избе. Когда все глубоко спят накануне сенокоса.
— Общий план операции: скрытно выходим на рубеж, одной торпедой с минимального расстояния атакуем транспорт, идем на сближение с флагманом…
— На таран, что ли? — не выдержал кто-то.
— Приблизительно. Шлюпка, ведомая на буксире, швартуется к сторожевику. Захват.
— А если он будет в недосягаемости?
Капитан помолчал, а потом, опять потерев лоб, ответил:
— Он будет в досягаемости. На шлюпке две группы: группа прикрытия и группа захвата. Группе прикрытия — обеспечить поражающий огонь из личного оружия, а также из пулемета, снятого с лодки. Группе захвата — особое внимание к посту управления и радиорубке.
— А потом?
— Потом принять с лодки раненых, Егорку и судовые документы. Да, и фото капитана 2-го ранга Курочкина.
— И гитару, — добавил Одесса-папа.
— И гитару, — согласно кивнул Командир. — Вопросы есть?
Вопросов не было.
— В ноль часов выходим в рейд. Экипажу отдыхать.
Мы перебрались в кубрик. Настроение было тревожное. Нет, мы не боялись смерти или гибели, мы боялись не выполнить задачу. И каждый из нас — я в этом до сих пор уверен — прикидывал для себя: как я буду воевать, чтобы не подвести товарищей, чтобы не сорвать операцию?
Одесса-папа завалился на койку, закинул ногу на ногу и, сказав: «Это еще не повод, чтобы отменять концерт», положил на грудь гитару, пробежал пальцами по струнам. А запел мужичок Трявога.
Как сейчас помню — тесный кубрик, низкий подволок, тусклый свет. И песня:
Душевно пел Трявога… Затихла гитара. Дозвучала последняя струна.
— Давай, Одесса, нашу, — сказал кто-то. — Родимую.
