и казалось, что фигуры светятся изнутри, озаряя сумрак часовни.
Я подошёл поближе, чтобы разглядеть статуи. Они поразили меня безупречной пропорцией своих форм, выразительностью и тонкостью, с какой они были выполнены. Я устремил свой взгляд на главную фигуру. Что это? Мне показалось, что я вижу лицо моей матери. Глубокая скорбь, нежность, благоговение охватили меня. «О, матушка! Не для того ли это холодное изваяние приняло твои дорогие черты, чтобы предостеречь меня, напомнить мне, что недостаток сыновней нежности и моя беспутная жизнь сведут тебя в могилу? О, достойнейшая из женщин! Ты сохранила все права на сердце своего Альвара, каким бы заблуждениям он ни предавался! Он скорее тысячу раз пожертвует своей жизнью, нежели нарушит долг сыновней покорности — он призывает в свидетели этот бесчувственный мрамор. Увы! Меня терзает всепоглощающая страсть. Я не в силах совладать с нею. Только что ты воззвала к моим взорам. Обрати же свой голос к моему сердцу. Если я должен изгнать из него эту страсть, научи меня, как это сделать, не расставаясь с жизнью».
Произнеся эту горячую мольбу с глубоким волнением, я простёрся ниц на земле и ждал в этой позе ответа, который твёрдо надеялся получить, — так велик был порыв охватившего меня чувства.
Теперь я понимаю то, чего не в состоянии был понять тогда: во всех случаях, когда мы страстно молим небо о поддержке свыше, чтобы принять какое-либо решение, даже если мольба наша остается без ответа, мы напрягаем все свои душевные силы в ожидании этой поддержки и тем самым оказываемся в состоянии пустить в ход весь запас своего собственного благоразумия. Никакой иной помощи я не заслужил, и вот что мне подсказал мой разум: «Ты должен отдалить от себя свою страсть, поставив между собой и ею моральный долг. А ход событий сам подскажет, что тебе делать дальше».
«Да, — сказал я себе, поспешно подымаясь, — да, надо открыть свою душу матери и ещё раз искать спасения в её любящем сердце».
Я вернулся в свою старую гостиницу, нанял карету и без долгих сборов отправился в путь по Туринской дороге, с тем чтобы через Францию добраться до Испании. Но перед тем я вложил в пакет банковский чек на триста цехинов и следующее письмо:
«Моей дорогой Бьондетте.
Я расстаюсь с тобой, моя дорогая Бьондетта, а это значило бы для меня расстаться с жизнью, если бы меня не утешала надежда на скорое возвращение. Я еду повидать свою мать; воодушевлённый пленительным воспоминанием о тебе, я сумею убедить её и, получив её согласие, вернусь заключить союз, который составит моё блаженство. Счастливый сознанием, что исполнил свой долг, прежде чем целиком отдаться любви, я посвящу тебе остаток своих дней. Ты узнаешь, что такое испанец, Бьондетта. Ты сама увидишь по его поведению, что, повинуясь долгу чести и крови, он так же свято соблюдает и другой долг. Увидев благотворные следствия его предрассудков, ты уже не станешь называть гордостью то чувство, которое привязывает его к ним. Я не сомневаюсь в твоей любви; она обещала мне полную покорность; лучшим подтверждением тому будет это ничтожное снисхождение к моим намерениям, которые не имеют иной цели, кроме нашего общего счастья. Я посылаю тебе деньги, необходимые для содержания нашего дома. Из Испании я пришлю тебе то, что найду хоть сколько-нибудь достойным тебя, в ожидании того, пока самая пылкая нежность не приведёт навеки к твоим ногам твоего раба».
И вот я на пути в Эстрамадуру. Стояло чудное время года. Казалось, всё шло навстречу моему нетерпеливому желанию поскорее добраться до родных мест. Издалека уже виднелись колокольни Турина, как вдруг меня обогнала запыленная почтовая карета. Она остановилась, и я увидел сквозь дверцу какую-то женщину, делавшую мне знаки и метнувшуюся к выходу.
Мой кучер тоже остановил лошадей, не дожидаясь моего приказания; я выскочил из кареты, и Бьондетта упала в мои объятия. Она успела лишь вымолвить: «Альвар, ты покинул меня!» — и лишилась сознания.
Я отнес её в свою карету, единственное место, где можно было удобно усадить её; к счастью, карета была двухместной. Я сделал всё возможное, чтобы дать ей вздохнуть свободно, освободил от лишней одежды, стеснявшей дыхание, и продолжал свой путь, держа её в объятиях, в состоянии, которое легко вообразить.
Мы сделали остановку в первой мало-мальски пристойной гостинице. Я велел перенести Бьондетту в самую лучшую комнату, уложил её в постель, а сам сел рядом, приказав принести нюхательную соль и капли, которые могли бы привести её в сознание. Наконец, она открыла глаза.
— Ты ещё раз хотел моей смерти! — сказала она. — Ну что же, твоё желание сбудется.
— Какая несправедливость! — воскликнул я. — Какой-то каприз заставляет тебя противиться предпринятым мною шагам, которые я считаю разумными и необходимыми. Если я не сумею воспротивиться твоим настояниям, я рискую нарушить свой долг и тем самым подвергну себя неприятностям и угрызениям совести, которые смутят спокойствие нашего союза. Поэтому я принял решение удалиться, чтобы получить согласие моей матери…
— Почему же ты не сообщил мне об этом заранее, жестокосердый! Разве я не создана для того, чтоб повиноваться тебе? Я последовала бы за тобой. Но оставить меня одну, беззащитную, во власти мстительных врагов, которых я нажила себе из-за тебя, подвергнуть меня, по твоей же вине, самым унизительным оскорблениям!..
— Бьондетта, объяснись! Неужели кто-нибудь осмелился…
— А чего же им опасаться от создания моего пола, никем не признанного, лишённого всякой поддержки? Негодяй Бернадильо последовал за нами в Венецию. Не успел ты исчезнуть, как он осмелел. С тех пор, как я стала твоей, он бессилен причинить мне вред, но он сумел смутить воображение моих слуг, он населил твой дом на Бренте созданными им призраками. Мои перепуганные служанки разбежались. Разнёсся слух, подтверждённый множеством писем, что какой-то злой дух похитил капитана гвардии короля Неаполитанского и увёз его в Венецию. Стали утверждать, что я и есть этот злой дух, и разосланные приметы почти подтвердили это обвинение. Все в ужасе отвернулись от меня. Я умоляла о помощи, о сочувствии и не находила их нигде. Наконец, золото сделало то, чего не могла добиться простая человечность. Мне продали за большие деньги плохонькую карету, я нашла людей, кучера, и вот я здесь…
Должен сказать, что моя решимость была сильно поколеблена рассказом о злоключениях Бьондетты.
— Я никак не мог предвидеть, что события повернутся таким образом, сказал я. — Я видел, что все обитатели побережья Бренты оказывали тебе знаки внимания и уважения. И ты так заслуживала этой дани! Мог ли я вообразить, что в моё отсутствие ты лишишься её? О, Бьондетта! Неужели твой дар ясновидения не подсказал тебе, что, сопротивляясь моим намерениям, таким разумным, ты побудишь меня принять отчаянное решение? Почему же…
— Разве можно всегда владеть собой? Я стала женщиной по собственной воле, Альвар, но, как бы то ни было, я женщина, подверженная любым настроениям; я не мраморное изваяние. Из первоначальных элементов, составляющих мировую материю, я избрала для своей телесной оболочки самый восприимчивый — иначе я осталась бы бесчувственной, ты не пробудил бы во мне влечения, и вскоре я стала бы для тебя невыносимой. Прости же, что я рискнула принять все недостатки своего пола, чтобы соединить, насколько возможно, все его прелести. Так или иначе, безумие совершено, и благодаря этим особенностям моей природы, все мои чувства обострены до крайности. Моё воображение — вулкан. Словом, во мне бушуют такие неистовые страсти, что они должны были бы испугать тебя, если бы ты не был предметом самой необузданной из них и если бы мы не знали причин и следствий таких природных влечений лучше, чем это знают учёные Саламанки[7]: там им дают всякие ужасные названия и, во всяком случае, говорят о том, как бы их подавить. Подавить небесное пламя, единственную силу, которая вызывает взаимодействие души и тела, и в то же время пытаться сохранить их союз! Как это бессмысленно, мой дорогой Альвар! Этими душевными движениями необходимо управлять, но иногда приходится уступать им. Если противодействовать им, возмущать их, они разом вырываются на волю, и наш рассудок не знает, как подступиться к ним. В такие минуты, Альвар, пощади меня. Ведь мне всего лишь шесть месяцев от роду, я в волнении от всего того, что сейчас испытываю. Помни, что какой- нибудь отказ, одно необдуманное слово с твоей стороны возмущают мою любовь, оскорбляют гордость,
